Just a perfect day

Название: Just a perfect day
Фандом: соционика
Автор: Черный голубь
Размер: драббл
Жанр: повседневность
Персонажи: Габен, Гексли
Рейтинг: G
Сюжет: на песню Duran Duran - Just a perfect day

Just a perfect day

В календаре значилось воскресенье. Второе воскресенье месяца - ярко-красная, чуть смазанная цифра. Торопливый поцелуй осени, оставленный на бегу. Вот куда она вечно так спешит? Габен набрался смелости, раскрыл окно в комнате - и с облегчением выдохнул, встретив веяние слабого, теплого, почти летнего ветерка вместо погребной осенней сырости. Самая пора, чтобы воскресать. Выбираться из дюжинной череды сентябрьских дней, промозглых, топких и хлюпающих под ботинками и в ботинках - и начинать жить заново. Хотя бы немного счастливее.

Не пойти прогуляться в такое воскресенье было бы сущим грехом. И не перед Богом, а перед самим собой.

Хотя обычно ни выходной день, ни прекрасная погода еще не были помехой тому, чтобы до вечера просидеть дома, а лучше - пролежать. Гексли постоянно кто-то дергал в скайпном чате, то в одну, то в другую сторону света; Габену же всегда хватало и книг, и сериалов, чтобы на время исключить себя из окружающей действительности. Так что сегодня Габен был собой особенно горд: вспомнить только, какие соблазны ЕГО звали обратно домой! Новые эпизоды "Теории большого взрыва", новый том "Песни льда и пламени"! Всякие друзья-подружки Гексли с таким и рядом не тусили. Напрасно Габен думал, когда Гексли только-только заехал к нему, что все, эпоха его диванного домоседства подошла к концу, потому что теперь этот живчик будет при каждом удобном случае хватать его за руку и таскать по разным местам - необычным, новым, прекрасным, удивительным, своим любимым... Какое там! Эпоха, похоже, только-только вступала в свой расцвет. А самым любимым местом на свете у Гексли запросто мог оказаться габенов гамак на балконе или габеново плечо в качестве подушки. Часто его и самого приходилось чуть ли не за уши вытаскивать из очередного онлайн-мира, рисованого, красочного, снизу доверху волшебного и совершенно ненастоящего, и уводить за собой подышать воздухом мира настоящего. Причем отговорок, только чтобы остаться дома, этот хитрец мог на месте насочинять с три короба. Как будто Габен не звал его гулять, а будил к ненавистной первой паре в университет.

Хорошо, что в этот раз все обстояло иначе. Ну не шикарный ли день?

Погода выдалась не просто ясной - аномально жаркой для "бабьего лета": настоящее-то уже закончилось, как-никак. Габен даже засомневался на минутку: точно ли сентябрь на дворе? Как будто в осенний листопад случайно затесался августовский листок из их отрывного календаря и, подхваченный вихрем, закружился вместе с остальными.

Воздух насквозь пропекся запахами всего, что успело прельститься нежданным теплом и едва ли не зацвести, как по весне: хвоей лиственниц, цепко держащих сгустки темноты в своих длинных зеленых когтях, сухими листьями, свернувшимися в траве, порослью можжевельника и вереска, робкими и нежными ароматами последних луговых цветов. Чем дальше уходили Габен с Гексли, тем душнее они все перемешивались. Габен скинул ветровку, стянул напульсники с обеих рук; немного погодя расстегнул и жилет, продолжая потакать бесцеремонным домогательствам жары. Гексли, побалтывая руками, топал рядом, в одной домашней футболке с дурацким коромыселком радуги, которую так и поленился переодеть.

Город за их спинами - облитый светом, влипший в вязкий мед осени, засахаренный в повсеместной желтизне и рыжине - делался все неразличимее, исчезал под сенью дворовых кленов и ясеней. Вот кто бы мог подумать, что небольшой, на вид, дворик, в который они случайно завернули, вместо того, чтобы какой-нибудь аркой вывести их на улицу, дальше разрастется до размеров приличного сквера, а сквер уже - распахнется в целый лесопарк? Габен мельком глянул на своего беспечного спутника: у него можно даже не спрашивать. Гексли - мастер сворачивать не туда и любитель помечтать вслух. "Вот бы попасть в единственный парк в городе, который до сих пор стоит зелен-зеленехонек... В такой, где мы еще не бывали... хотя почему это только мы?? Нет уж, мы - первопроходцы, а не лузеры какие, так что пускай в нем НИКТО до нас не бывал!". Габен шел, слушал, как Гексли ненавязчиво выпрашивает себе подарков у мирозданья, посмеивался, но попрекать его глупой болтовней не спешил: вдруг они и правда куда-нибудь туда дойдут. Главное, продолжать гулять как ни в чем не бывало, под рассеянные бормотания Гексли, и поменьше задумываться о том, куда они направляются. Не лишать себя шанса оказаться в каком-нибудь совершенно новом сквере, переулке или пабе, на худой конец. Габен готов был побиться об заклад, что задумай он специально отыскать этот "вечнозеленый" лесопарк для Гексли - ничего-то бы у него не вышло. Ни леса, ни парка, хоть днем, хоть с фонарем. Двор закруглился бы до арки, как положено, из арки тоненько, как нитка из игольного ушка, протянулась бы улочка, которая, не петляя особо и не водя его за нос, вывела бы на знакомый проспект, к старейшему банку города и центральному Дому Художника... Иного и случиться не могло. Габен, в конце концов, знал эти места как свои пять пальцев: не бог весть какие прекрасные, но родные.

Ну да, в самый первый их прогулочный вечер он тоже так думал.

- Так куда, говоришь, мы идем? - дернул он Гексли за рукав, когда почувствовал, что интрига с их небольшим путешествием явно подзатянулась.
- Откуда я знаю! - с веселым недоумением ответил ему этот прохвост. При этом даже шага своего самоуверенного не сбавил, напротив, пошел еще бодрее, как турист за своим невидимым экскурсоводом.
- "Нас нееевозможно сбить с путиии - нам пооофигу, куда идтиии!".
- Думаешь?
Габен вытащил руку из кармана, прикидывая, насколько услышанная издевка будет стоить своего щелбана.
- Да не издеваюсь я, честно, - неожиданно перехватил Гексли его мысль, только что перед носом ею не помахал, - Сам посуди, я здесь всего первый вечер.
- Предлагал же в "Заварнушке" посидеть, - проворчал Габен. К своему удивлению, почти без досады: вся выветрилась раньше, чем он договорил свою короткую фразу.
- Зачем? Ты там уже был, чай-кофе пил...
- Вот именно. Заведение проверенное, очень хорошее и одно из моих любимых - чего тебе еще надо-то? Там нас угостили бы облепиховым чаем и вкуснейшими печеными яблоками. Может, даже сыграли бы что-нибудь джазовое.
- Что за удовольствие - ходить только по ЗНАКОМЫМ местам? Там, куда мы идем, тебе тоже понравится.
- Ой ли? Ты даже не знаешь, понравится ли там ТЕБЕ, - хмыкнул Габен, - Потому что ты вообще не знаешь этих мест. Серьезно, мелкий, ну что такого удивительного и невиданного ты планировал мне, старожилу, здесь сегодня показать?
- Гаааб.
Его горе-проводник замолчал и остановился так резко, что Габен едва не налетел на него. Затем Гексли развернулся, взял обе его руки в свои, доверительно заглянул в глаза, - совсем как старший товарищ, собирающийся о чем-то договориться с упрямым ребенком. Получилось вполне правдоподобно, если не считать того, что изящные художниковы лапки Гексли были почти в полтора раза меньше рук Габена. И что ему пришлось вспрыгнуть на бордюр, чтобы догнать своего приятеля в росте.
- Давай ты ничего не будешь у меня выспрашивать, пока мы не доберемся до места, хорошо? Потому что если я начну объяснять да рассказывать, не факт, что мы вообще там окажемся. Да, я совсем не знаю твоего города. Да, я обещал отвести тебя туда, где ты еще не был, - вот и веду. Нет, я понятия не имею, как у меня это получится.
- Мы вот как поступим, - Гексли склонил голову набок, - Понравится тебе моя "терра-инкогнита" - поставишь мне два чая в своей "Заварнушке".
- Идет. А что поставишь ты, если мне вдруг не понравится? Или новое окажется старым?
- Пообещаю больше не устраивать никаких прогулок наугад.
Габен погулял взглядом по домам поверх макушки Гексли. Перед ним разыгрывали саму таинственность и непредсказуемость - а он, вместо того, чтобы разумно этому воспрепятствовать, сам охотно втягивался в его странную игру?
- Заблудимся, - только и предрек напоследок Габен.
- Надеюсь, - мечтательно вздохнул Гексли.
- Дурачье...
Свои два облепиховых чая мальчишка в тот раз таки честно заработал. Бредя и перебрасываясь негромкими фразами о том - о сем, они вышли к реке. Сама река не казалась ни новее, ни полноводнее вчерашней; сколько Габен ни ходил здесь, особенно по вечерам, она, как и прежде, перекатывала свои предзакатные волны, мерные, ленивые и блестящие, как розовое масло, шуршала стеблями камыша и, протекая ближе к началу парка, как всегда, делалась чуть декоративнее на вид. Все было на своих местах. Чего здесь раньше точно не было, так это пирса. Ни вчера, ни позавчера, ни неделю назад, Габен готов был поспорить на прекрасное печеное яблоко из "Заварнушки". По воле случая и по прихоти одного его знакомого болтуна здесь оказался выстроен пирс - небольшой, аккуратный и крепкий, из свежеструганных досок. И вроде ничего особенного он собой не представлял (в конце концов, его даже не огородили перилами), а знакомое место выглядело уже по-другому. По-новому. Более уютно и уединенно. Так и приглашало присесть на край досок, невысоко над волнами, кинуть пару щипков булки уткам и селезням (быстро привыкшим к таким ежевечерним трапезам), помолчать и почувствовать, как внизу шевелится вода, едва-едва касаясь подошв кед.
- Ну как? - раздалось над плечом Габена. Гексли, разумеется, не был бы Гексли, если б не спросил.
- Удивил?
Движение реки расслабило, ворочать языком теперь было лень, поэтому всю полноту объявших его чувств Габен постарался уместить в тщательно подобранных словах. Чтобы больше на них не размениваться.
- Удивил. И порадовал. Здесь хорошо...

Лесопарк, в который их привела дорожка, найденная Гексли, был ничем не хуже того пирса и реки. Он в самом деле почти не пожелтел, по сравнению с городскими деревьями; как если бы они шагнули прямо в картинку какого-нибудь эльфийского леса из книжки Толкина. Сентябрь, озорной мальчишка-древолаз, успел добраться только до самых верхушек и пошарить по ним, и пока не спешил спускаться. В незнакомом парке было тенистее, чем на открытой местности, и солнце то тут, то там бережно возводило свои хрупкие граненые колонны света, но стоило только густым звездолистым кленам немного расступиться где-нибудь - и оно взрывалось лучами, победоносно, неистово и неудержимо, и сияло словно в честь неизвестного праздника, придуманного осенью самой для себя. Словно зима (и полярная ночь заодно) должны были нагрянуть в эти края уже завтра, а не через несколько месяцев.

Габен выпустил руку Гексли, ринувшегося исследовать свое "придуманное" новое место, сам же сошел с широкой дороги, заасфальтированной и размелованной штрихами света, и зашуршал опавшими листьями. И откуда их столько налетело? Все чудесатее и чудесатее, мир праху Кэрролла и его приставучим к языку поговоркам. Если бы сейчас на глазах у Габена целый отряд дворников старательно бы сметал сюда всю листву со всех окрестных парков - он и то, наверное, не был бы так удивлен. Впрочем, шаг за шагом его удивление сходило на нет. А найдя под раскидистым каштаном целый ворох сухих листьев, размером с приличный стог, Габен и вовсе счел находку, скорее, удобной, чем удивительной. И, недолго думая, улегся.

Ветер загулял по верхушкам деревьев, зашелестел листвой по земле и над землей. В этом звуке Габену послышался шелест книжных страниц. Эх... Как-то там поживают его долгожданные "Ветра зимы". Не шумят, не дуют и не крутят снег в воздухе, а смирно стоят на полке, ждут, когда он наконец начнет их читать. Хотя Габен и откладывал это удовольствие сознательно, делая его еще более желанным, он подумал, что все же зря не захватил с собой Мартина за компанию. Если Гексли в любой момент мог вероломно удрать (что, собственно, и случилось), то уж Мартин, понятно, никуда бы не делся. Концовка "Танца с драконами" была еще свежа в его памяти, и пока Габен не имел возможности открыть следующую книгу, его читательскому воображению не жилось спокойно. Оно само мало-помалу дописывало свое продолжение истории. Оттого и лесопарк для Габена, пригревшегося на солнце и уже почти задремавшего, становился все больше похожим на богорощу... А в подвижной осенней позолоте крон все чаще блестело чешуей крыло одного из драконов Дейенерис Бурерожденной...

... Накативший на Габена полусон так и не отправил его ни в Вестерос, ни в Эссос. Сверху, в ветках дерева, под которым он лежал, закопошились, зашуршали, стрясли на него пару сухих листков и один рассыпавшийся еще в воздухе, потом уронили на голову каштан - твердый, созревший и уже избавившийся от своей зеленой коробочки. Предчувствуя, что свалится на него следующим, Габен отодвинулся подальше и запрокинул голову.
- Ну как, набегался? Чего еще интересного здесь нашел?
Гексли, весь темный от света, бьющего из-за его спины и сквозь листву, качался на толстой ветке, обвив ее руками и ногами. Габен улыбнулся, сразу вспомнив ленивца в их местном зоосаде.
- Там у них есть клетки с кроликами, енотами и шиншиллами, и всех разрешают кормить и гладить! Они такие пуськи! Хочешь, сходим, покажу?
- Как-то не очень, - не оценил предложение Габен, который всегда предпочитал таким "контактным зоопаркам", набитым всякой пушистой мелкотой, заповедники, с животными нормальных размеров, естественно-дикими, просто малость присмиревшими.
- А ко мне, сюда, - хочешь?
- "Боливар не выдержит двоих", слышал? Думаю, и этот каштан - тоже. Пожалей дерево.
- Тогда лови меня, - заявил Гексли, - я падаю к тебе.
И отпустил ветку.
- Мягкой посадки, - фыркнул Габен, подхватив его и тут же сгрузив в листья, рядом с собой.
- Ого! Ты, случайно, никогда не работал спасателем, который снимает с дерева котят?
- Нет. Но я вспомнил, как работал на стройке. И ловил с грузовика мешки с цементом.
- Мешки с цементом?... Ах ты!!
Потасовка, которую тут же затеял Гексли, чуть не разметала их осенний "стог" до основания. Габен, которому вовсе не улыбалась возможность быть закопанным во все эти листья, а потом отплевываться от них и вытряхивать их из карманов, из обуви и из волос, быстренько утихомирил разбушевавшегося мальчишку: дернул назад за оба локтя, опрокидывая, и крепко прижал к себе, не давая брыкаться и размахивать руками.
- Мелкий, эй, ну все-все-все, хорош... хорош, я сказал. Будешь дурить - отправишься обратно на дерево.
- Ты ответишь за "мешок с цементом"!
- Отвечу обязательно. Когда-нибудь. Но не сейчас.
Гексли, который и сам уже не особо жаждал мести и погребения Габена, наконец перестал вырываться и отбиваться - но и замер вдруг как-то резко, неестественно. Какое-то время лежал совсем без движения и едва дыша, хотя изрядно запыхался. Потом медленно, с нерешительной заминкой вытянул руку:
- Посмотри... Что это там?
Габен, не выпуская его, осторожно проследил, куда указывал Гексли: вдруг опять какая-нибудь уловка?
- Где?

Забавно: несколько минут назад он и сам смотрел туда же. На то же самое.

По самой верхушке березовой кроны - слишком высоко и слишком быстро, чтобы человеческое зрение могло разобрать, что к чему, - мелькнуло нечто яркое и стремительное. Даже не мелькнуло, а вспыхнуло: не сухой осенней желтизной, а вечерним золотым отблеском. Цвет березовой кроны остался прежним, а оно уже мчалось дальше, заметное в густой эльфийской листве, неприкосновенной для любого времени года, слепящее глаза розовато-белыми солнечными ореолами: заметил - так больше и не смотри, не смотри!... И не пытайся следить - все равно не угонишься!

- Я знаю, что это было, - сказал Гексли, когда странный отблеск наконец совсем скрылся из виду - то ли дальше, то ли выше. Сказал с такой уверенностью, будто только что слазал на березу и сам проверил:
- Крыло дракона. Ну, или хотя бы чешуечка, с хвоста. Желтого дракона, как у китайцев в мифологии. Или золотого, как в АвЛие.
"Ну да, чем же еще оно могло быть", - молчаливо кивнул ему Габен. Вслух же только вздохнул:
- Слишком, как говорится, круто, чтобы быть правдой. Золотые мне нравятся больше.
- Мне тоже... Ну почему сразу "слишком", - перестав искать глазами очередное чудо, обманывающее зрение, Гексли поудобнее устроился на габеновом плече, - Парк, который до сих пор стоит зеленый, вот почему-то не "слишком". Но круто, согласись? Куда хотели, туда и попали.
- А к Закатному морю ты не хотел бы попасть? - вдруг спросил Габен. Даже не спросил - само спросилось-вырвалось.
- Куда?
- Или в Чаячий город.
- Что за Чайчий город?
- Ладно, забей. Расскажу тебе как-нибудь.

Порой Габен не просто надеялся - был уверен, что однажды Гексли во время их прогулки свернет куда-нибудь настолько не туда, что добредут они до самого Закатного моря, не ближе.
И что за сентябрем вернется теплый август, а не последует октябрь.
А драконам они, наверное, все равно бы не перестали удивляться. Даже если бы видели их в небе каждый день, как самолеты.

@темы: соционика, повседневность, фанская фикция, мастерская, Не подсматривай!

---

Трумен Капоте, "Завтрак у Тиффани"

"Чем бы я хотела заниматься в жизни?... Я хотела бы много путешествовать и нигде не работать", - с улыбкой и очаровательным простодушием призналась мне одна моя знакомая. К слову, дама достаточно деловитая, собранная, профессионал, который "на своем месте", имеющая работу и не имеющая, увы, такой возможности - все бросить и отправиться в кругосветное путешествие тогда, когда ей того захочется. Склонности пускаться в авантюры я тоже за ней особо не заметила. Но этот момент, с ее чистосердечным признанием - "Много путешествовать и нигде не работать!" - я запомнила.

Кто из нас, если задуматься, не имеет подобную мечту, хоть и затолканную глубоко-глубоко в подсознание? Путешествовать и вовсю черпать новые впечатления и знакомства большой ложкой, жить, потакая своим желаниям и капризам, радоваться и ни о чем не задумываться, потому что задумаются за нас - те, кто рядом, у них это получается лучше? Разумеется, все мы отлично понимаем, что это не очень-то правильно и хорошо, и что, тем более, надолго нас не хватит на такой образ жизни, но... Признайтесь, было или не было у вас такой мечты? Хотя бы по глупости, хотя бы на пять минут?

Читая роман Трумена Капоте, поневоле веришь: такая мечта... осуществима? И не только на страницах книжной выдумки? Все, что нужно для этого, - умение жить одним днем, отдаваясь целиком на волю случая и предоставляя возможность позаботиться о тебе кому-нибудь там, сверху: доброму приятелю, денежному мешку, Господу Богу, в конце концов. Нужно найти в себе силы и смелость прогнать того "царя" из своей головы, который отвечает за мудрые решения и благоразумные поступки, возвести свои природные импульсивность и спонтанность в абсолют, до того, что "вышел из дома за хлебом - вернулся с билетом в Париж". Нужно уметь быть Женщиной - обаятельной, вечно молодой и непостоянной. Такой, как Холли Голайтли.

Я бы назвала характер главной героини очень двойственным (ну, как, наверное, и положено быть настоящей женщине). Она одновременно недалёка, невежественна (помните ее отношение к писателям, книгам и творчеству, да?) и умна (на свой, конечно, манер. Непроходимой тупице не удалось бы столько времени держаться на плаву. Что бы там ни говорила народная мудрость про то, что "дуракам везет" - "Господь ненавидит идиотов", как пела Тикки Шельен). Она умеет очаровать собой как мужчин, так и женщин, разборчива в них - но, увы, в итоге совершенно ошибается во всех, как человек, не умеющий разбираться в людях - ведь в беде ее предали, фактически, все, кто мог хоть чем-нибудь помочь; за исключением, разве что, того голливудского агента, О.Д. Бермана и героя-повествователя, ее безымянного соседа, которого она звала "Фред", как своего брата. Она наивна, доверчива (а как иначе она могла оказаться втянутой в эту дурную историю с наркоторговцем Салли Томато?) и в то же время чутка к опасностям и неприятностям ("Ты хотел меня ударить, я по руке почувствовала. И снова хочешь. Тебе понадобится четыре секунды, чтобы дойти отсюда до двери. Я даю тебе две"). Она черства (опять же, отношение к книгам и писательскому делу "Фреда") и чувствительна (вспомнить только, в какие безумные истерики с битьем стаканов и швырянием предметов она впадала, когда ее одолевала "болезнь огорчением". Я подозреваю, что ни одна из этих истерик все же не была беспочвенной, не возникала на пустом месте). Она цинична ("Ну так я тебе скажу: зарабатывай лучше деньги. У тебя дорогие фантазии. Вряд ли кто захочет покупать тебе клетки для птиц") и сентиментальна (сцена встречи с бывшим мужем, Доком Голайтли). Она бесстрашна и не теряется в трудную опасную минуту (благодаря чему ее сосед и был спасен, когда его понесла прочь раздразненная напуганная лошадь), но при этом действительно боится одиночества. Она уверена, что знает настоящую любовь ("Вот ты бы пришел ко мне и сказал, что хочешь окрутиться с миноносцем, – я бы уважала твое чувство. На любовь не должно быть запрета"), и при этом сама никого не любит больше, чем себя. Что бы Холли ни рассказывала о своих чувствах к тому же Жозе. Она очень хрупка, особенно с виду, но под ударами судьбы, вроде ареста или предательства Жозе Ибарра-Егара, одного из ее любовников, она не исходит трещинами и не сгибается. Читая трусливое прощальное письмо, она красит губы, подводит глаза, в которых так и не показывается ни слезинки, и улыбается одеревеневшей улыбкой.

В конце концов, почему эта героиня носит на себе два имени - звонкое "Холлидэй Голайтли" (жизнь нужно не проживать, а праздновать!) и мягкое, певучее "Луламей Барнс"? Почему на первый взгляд ее сосед может дать ей как шестнадцать, так и тридцать лет?

Вот настолько это двойственный и неоднозначный персонаж перед нами. И, возможно, это именно то, что очаровывает и подкупает в ней всех: толпу мужчин, некоторых женщин, героя-повествователя - и, конечно же, читателей.

Ну как - все еще хотите жить такой же жизнью? Уверены, что у вас получится? Как хорошо вы умеете сбегать от грубых любовников с балконов? Сумеете ли все время жить "на чемоданах" и питаться одними тостами с сыром, когда не удается достать ничего посытнее? Возьметесь ли красть индющачьи яйца и маски?

Мне кажется, в тех, кто хоть раз задумывался о том, каково бы "много путешествовать и нигде не работать", громче говорит все же другая мечта: чтобы был любимый муж, дети и семья. Чтобы был дом, в который можно вернуться из самого дальнего путешествия. Чтобы была постоянная и стабильно оплачиваемая работа. И это хорошая мечта, о гармонии и постоянстве в жизни. В то время как маргиналка и авантюристка Холли Голайтли не то что не может о таком мечтать - увы, ей и надеяться не стоит. Потому что "ее характер сложился слишком рано, а это, как внезапно свалившееся богатство, лишает человека чувства меры". Вряд ли Холли когда-нибудь и рядом с кем-нибудь изменится, переродится из "дикой твари" в образцовую жену и мать. Возможно, это просто не ее судьба, так как это судьба далеко не каждой женщины.

@темы: рецензии

---

What have we done

Название: What have we done
Фандом: соционика
Автор: Черный голубь
Размер: драббл
Жанр: ангст
Персонажи: Бальзак, Гексли
Рейтинг: PG-13
Сюжет: "Умерла так умерла", или как говорилось в том анекдоте? Но знаешь, в чем главная проблема?
В том, что никто не умирает.

What have we done

"Господи Иисусе! Какие же мы "чужие"? Он был мой"
(Т. Капоте, "Завтрак у Тиффани")

Сознание возвращалось долго и неохотно, словно пришлец с того света.

Это был самый короткий сон в его жизни. И с самым тяжелым пробуждением.

Вздремнуть вот так Гексли рухнул минут на пять, не больше. Он был уверен. Как и в том, что в эту беспробудную пропасть он падал без малейшего страха - напротив, с отрешенной радостью за то, что оно, возможно, насмерть. Что все закончилось и по новой точно не начнется.

Но сладостные пять минут беспамятства истекли, начала рассеиваться тьма и возвращаться свет. Медленно, с трудом, опираясь на подрагивающие руки, Гексли поднялся. Перед глазами все плыло и искажалось до невозможности, как в кривом зеркале. Гексли тяжело поводил головой из стороны в сторону; пока он спал, ему, похоже, успели отлить новую. Из чугуна. Как бы теперь удержать такую на тонкой шее...

Пришло осознание, что никто из них - не умер. Пришло и привело с собой неясную беду.

Возможно, сейчас предчувствие его и обманывало. Гексли помнил, что до того, как он потерял сознание, они с Бальзаком были вместе - в чем же здесь беда? Теперь Бальзак, наверное, был уже далеко и в безопасности.

Но Гексли ошибался: Бальзак лежал неподалеку.

И спал по-настоящему, не как Гексли, которого поглотил обморочный сон. Но спал неспокойно: вертелся с боку на бок, зажмуривался, и не только глазами, а всем лицом, до страшных гримас, задыхался и кричал. Гексли в жизни бы себе не вообразил, что голос Бальзака, всегда такой спокойный и негромкий, когда-нибудь вылетит из своего среднего тембра в такие дикие крики: долгие, тоскующие, перебитые хрипами сорванных связок. Расскажи ему кто-нибудь потом, после пробуждения, как он метался, визжал и стонал раненой неясытью, когда визжать уже не хватало сил - Бальзак все бы отрицал. Потому что он и сам не верил, что может впасть в подобное истерическое безумие.

Что же ему такое снилось? Кто терзал и мучил его в этом сне?

Кажется, Бальзак и был ранен. Из-за пальцев, намертво вцепившихся в складки одежды на груди, стискивающих и скручивающих их, пытающихся не то зажать поплотнее, не то вытянуть что-то наружу, не было видно, что у него там: глубокая рана или глубоко засевший обломок. Гексли изумился и этому, и за свое изумление ему немедленно стало стыдно; настолько непоколебимым и стойким выглядел ранее этот человек, что, казалось, воткни в него хоть булавку, хоть корабельным утлегарем насквозь прошей - он и виду не подаст.

Гексли ничего не понимал и мало что помнил. Но самым первым его стремлением было податься к Бальзаку и, для начала, разбудить его. Вырвать из лап кошмара, прижать к себе, укрыть собой, а на мерзкий сон - свирепо оскалиться. Прочь. Ты больше его не тронешь. Я разыщу тебя, схвачу, и ты пожалеешь о том, что приснился ему.

А потом - долго-долго гладить побелевшие пальцы Бальзака, накрыть их своими, дернуть и тянуть, изо всех сил тянуть то, что в нем засело, не выпуская, всеми правдами и неправдами, перебивая его проклятия уговорами и ласковыми словами, повторяя дорожки слез, бегущих по его лицу, подушечками пальцев... Все заживет, все срастется, все забудется. Бальзака больше не тронут, пусть только попробуют.

Пусть только он узнает, кто же сотворил с ним все это...

Но стоило лишь Гексли шевельнуться, как Бальзак очнулся. Он сел рывком, превозмогая боль, как если бы каждое промедление сейчас могло стоить ему жизни. Широко распахнутые глаза, казавшиеся больше от застывших в них слез, смотрели на Гексли с ужасом, как на тот оживший кошмар, и следили за каждым его движением. Гексли протянул руку, Бальзак отшатнулся.

- Что здесь произошло? Баль..., - Гексли успокаивающе раскрыл ладони, показывая, что не причинит вреда. И вдруг так и застыл на месте; не то что бы его остановил жест Бальзака - просто Гексли понял, что больше он не приблизится ни на пядь. И никакими просьбами и угрозами его к Бальзаку не подведут и не подтащат.

- Ты хоть что-нибудь помнишь? Кто на нас напал? Чего они хотели?

Вместо ответа Бальзак ухватился за вогнанную в него сулицу обеими руками, потянул прочь - протяжно и сдавленно взвыл, ощущая, как вместе с ней тащит добрый кусок себя, и остановился.

- На тебе столько крови... А я... в чьей крови весь я?

Гексли мельком глянул на свою руку - и мир снова поплыл, отражаясь в кривом зеркале. От запястья до самого локтя рука была исчерчена следами укусов, ссадин, глубоких царапин. Кожу изорвали так, что она потеряла всякую чувствительность. Но, к несчастью, не везде. Несмотря на накатывающую слабость, боль не успокаивалась, а напротив, усиливалась; опутывала его сетями из своих тонких красных нитей, разрасталась по всему телу деревом, глубоко пускающим корни и тянущим многочисленные ветви до самого темени. Это дерево пило не росу и не дождевую воду, а его кровь. Гексли страшно было увидеть что-нибудь еще, кроме руки; и без этого ясно, что на нем живого места не осталось.

Он коснулся своего изрезанного лица, почти видя, как от него, словно старая краска с деревянной маски, отслаивается кусочек за кусочком.

- Кажется, понял..., - проговорил Гексли, глядя на молчащего и трясущегося перед ним Бальзака, и не замечая, как сам начинает отползать от него подальше.

- Это так друг друга... мы. М-мы с тобой, да?

запись создана: 28.06.2015 в 15:16

@темы: соционика, фанская фикция, ангст

---

Терри Гудкайнд, "Долги предков"

Чем хороши приквелы как таковые? Тем, что истории о том, "как все начиналось", не только проливают свет на многие события основного цикла, но и дают понять, а стоит ли вообще за чтение этого цикла браться. Чем он сможет удивить и не разочаровать, главное.

Так вот. После прочтения "Долгов предков" я со всей уверенностью говорю: ДА, я хотела бы продолжить чтение "Меча Истины" и овладеть, конечно, всеми правилами волшебника. Мне ИНТЕРЕСНО, что же там произошло дальше, с героями, в мире, который оказался разделенным барьером на магию и "не-магию".
И это все тем более интересно, если во всех тринадцати книгах Терри Гудкайнд сумеет в такой же железной перчатке держать верткую интригу и непостоянное читательское внимание.

Да, поначалу возникает чересчур много вопросов (книга-то ведь открытая впервые и с совсем незнакомой историей): и к сюжету, и к персонажным ролям, и к коллизии... Из-за чего развязалась война между Д'Харой и Срединными землями? Кто за что воюет? Кто такие Исповедницы? Почему некая Эбби так боится встречи с волшебниками (если верить людской молве - суровыми типами)? Что за долг связывает ее и волшебника Первого Ранга Зорандера? При чем здесь какая-то старуха Мариска, которая все время крутится поблизости?

Поскольку никто не торопится отвечать на все эти вопросы, ты начинаешь сам выстраивать для себя какие-то теории и предположения. Которые по мере продвижения чтения и сюжета блестяще развенчиваются самим автором, вот просто все до единой. И мы узнаем, что волшебник Зедд не такое уж бессердечное чудовище, на самом деле, каким он представал в глазах Эбби. Что это удивительный человек многих умений и талантов (одна только его осмысленная беседа со всеми колдуньями, полководцами, просителями и Эбби сразу в огромной зале выглядела очень впечатляюще! Вникнуть в проблему и просьбу каждого и всем уделить внимание - нужно быть не просто волшебником, но и не самым заурядным человеком, чтобы так уметь). Что недаром именно к Зорандеру идут за помощью и советом люди со всех Срединных земель. И, конечно, свое прозвище "Ловкач" этот персонаж ближе к финалу оправдает с лихвой - судя по тому, какой лихой фортель исполнил сюжет благодаря его действиям!

(Хотя лично мне такой "фортель" показался все же немного надуманным и не совсем естественным образом притянутым к "хэппи-энду". Если бы Абигайль не обрела в конце спасенных дочь и мужа - развязка бы звучала драматичнее, но вместе с тем острее, учитывая то, что Абигайль не нашла свою дочь в лагере, но спасла при этом маленькую дочь Зорандера).

А еще волшебник Зорандер - человек, умеющий принимать тяжелые решения и брать на себя ответственность и смелость вершить судьбы других людей. "Отдашь ли ты жизни целого народа за жизнь одного человека?". Вопрос на все века. Абигайль полагала, что она может спасти мужа и дочь, пожертвовав ради этого сотнями людских жизней, и надеялась, что Зорандер ей в этом поможет. Точнее, он волей-неволей "помог" бы ей, поскольку Эбби, жертва шантажа, вела Зорандера на верную гибель. Момент схватки волшебника с женщиной Морд-Сит - один из самых драматичных в книге. Я бы даже сказала, "кульминационных", хотя несколько равнозначных кульминаций в композиции вроде как не должно быть. Видя измывательства Морд-Сит над волшебником, Эбби наконец принимает верное решение и НЕ становится предательницей своего народа.

Все то, что произошло с ними далее, меня, честно говоря, впечатлило уже чуть меньше. А то и гораздо. Да, нам известно, что и Зорандеру в жизни пришлось из-за этой войны не легче, чем Абигайль, что чудовищной смертью погибла его жена, а дочь находится в плену у д'харианцев. И враждебный народ требует от Зорандера то же, что и от Эбби: сдаться и предать жителей Срединных земель. Зорандер дает Эбби шанс пробраться в лагерь д'харианцев, но судьба распоряжается так, что вместо мужа и дочери Эбби спасает в этом лагере дочь самого Зорандера. После сотворения страшного боевого заклятия Зорандера внезапно выясняется, что его девочка - снова каким-то образом очутилась в лагере д'харианцев, и ее убили у него на глазах. Мол, недоследили за девчоночкой, как утверждает потрясенная Эбби, и ее снова похитили. Смерть ребенка, столь внезапная и какая-то, кхм, нелепая, меня не напугала. Скорее, я над этой сцены недоумевала минут пятнадцать. И уже в самом конце, когда заклятие Зорандера смело врагов с лица земли, выясняется, что многие из ужасных событий, включая смерть дочери Зорандера, плен мужа и ребенка Абигайль, да отчасти и нападение на волшебника Первого Ранга - было иллюзией. И тем, что "Ловкач" все-все просчитал заранее. Возможно, кому-то такие переплетения и покажутся убедительными, но не мне. По-моему, они как раз делают сюжет слабее. Интрига подзатянулась, подзапуталась больше, чем следует, - и готово: вместо искусного плетения в конце ловца снов у нас - неряшливая кудель.

Ну да ладно.

Все равно сюжет достаточно увлекательный, а повествование - легкое. Изложенное весьма и весьма безыскусным языком (да, именно читая Терри Гудкайнда, я в полной мере оценила, что же значит слово "безыскусный"). Гудкайнд не гонится за оригинальностью выражений, не рисует нам красочных картин, интерьеров и батальных сцен, и в пространство этого мира не затягивает. Однако интрига, динамичность и занимательность сюжета компенсируют обыкновенный язык и безыскусный стиль. Плюс тот выбор, который делает для себя каждый персонаж, те решения, которые они принимают - это черты настоящего классического героического фэнтези. Добро пожаловать в мир, где на полках стоят книги Роджера Желязны, Урсулы Ле Гуин, Энн Маккефри, Терри Пратчетта и Джорджа Мартина.

Добро пожаловать в "Золотую серию фэнтези".

@темы: рецензии

---

Терри Пратчетт, "На всех парах"

Было время, когда я читала одного только Пратчетта. Поступательно, целенаправленно, книга за книгой, от цикла к циклу. Минуло "Плоскомирье", и пришел черед "Ланкрских ведьм". А потом был цикл о Смерти, и о городской Страже, и о Тиффани Эйкинг, и о Джонни Максвелле... и, конечно же, цикл об очаровательном прохвосте и виртуозном мошеннике Мойсте фон Липвиге.
Я знала о том, что "На всех парах" давно переведен, однако на тот момент читала совсем другого мастера слова, и у меня как раз случался роман со Стивеном Кингом... или все же с Нилом Гейманом?... Или с обоими разом, и даже не один роман?
В общем, через некоторое время я снова вернулась к Пратчетту. И, открыв третью, еще нечитанную книгу о Мойсте, я с первых же строк поняла, до чего же сильно соскучилась по его героям, по его романам, по всему Плоскому миру. Это было похоже на встречу старых друзей - все здесь! И Мойст фон Липвиг, и Адора Белль Диахарт, и патриций Ветинари, и командор Ваймс, и аркканцлер Ридикулли... Слишком много незнакомых имен, не правда ли? Для того, кто только-только открывает для себя Плоский мир и ничего не слышал о том, как командор Ваймс приобрел клеймо Призываемой Тьмы, как Ридикулли сражался с ожившей (точнее, неумирающей) навозной кучей, или как патриций дал посадить себя в свою же тюрьму, или как боги Плоского мира "помогли" Мойсту отыскать клад, когда-то им же и закопанный... Зато для тех, кто эти истории уже слышал, причем из первых - книжных - уст, они оживают в героях воспоминаниями.
А еще я скучала по тому ощущению, когда читаешь роман и не можешь от него оторваться. Время идет, страницы мелькают, а ты все сидишь и уговариваешь себя еще на одну их десяточку... полсотенки... сотню, ага.
"На всех парах" - вот как прочитывается эта книга. Причем ты сам же себя и упрекаешь в торопливости, в невоздержанности, в том, что никто тебе не может подпортить удовольствие от чтения так, как ты сам себе, но...
С книгами Пратчетта по-другому не получается. И если ты читаешь его на ночь и оставляешь закладку "на самом интересном месте" - будь уверен: продолжение тебе приснится.

В "На всех парах" Мойст снова оказывается впереди планеты всей - поскольку движется в ногу с прогрессом. Сперва он усмирял взбунтовавшуюся корреспонденцию в Почтамте марками и штампами, потом наводил порядок в денежных знаках... Теперь пришел черед парового двигателя. И пришло его время, время Мойста фон Липвига снова проявлять себя во всей красе и постараться "совершить сегодняшнее чудо вчера". Без его харизмы и ловкости ума не обойтись, как не обойтись без гения машинерии Дика Симнела и широкой и щедрой души Гарри Короля, и много еще кого и чего. Потому что есть гномы-глубинники, которые против всякого прогресса и новых веяний в принципе, есть патриций Ветинари, которому, в случае чего, предстоит разбираться не только с пользой, но и с вредом прогресса, есть государства, которым не улыбается светлое будущее развивающегося Анк-Морпорка... Сюжет романа ведет себя с читателем, как та же Железная Герда или паровой двигатель: то есть, дает ему понять, что с ним, сюжетом, шутки плохи и вообще, расслабляться не стоит. Конечно, у талантливого и старательного Дика Симнела получается все задуманное, Мойст улаживает и разруливает многие проблемы, и прогрессу везде, казалось бы, дается зеленый семафорный свет, но... Стоит только этим зачитаться и замечтаться - на смену светлым и оптимистичным картинам приходят совсем другие: дети, резвящиеся на рельсах почти под колесами поезда, гоблины, съеденные разбойниками, котлы, взрывающиеся у неумех и самонедоучек, огромные валуны, катящиеся на сияющую красавицу Железную Герду... "И то ли еще будет", - предостерегает сюжет. Ведь где успехи - там и неудачи, где сноровка - там и оплошности. Где мудрый Рис Риссон - там и интриган Ардент.
(До последнего, кстати, не догадывалась, что Рис - Королева, а не Король. Настолько умело Пратчетт замаскировал ее гномью "женскость" за решительными поведением и непоколебимостью характера).
Но через все препятствия, хитрости землевладельцев и козни глубинников железная дорога прокладывается дальше, поезд мчится и Низкий Король едет восстанавливать среди своих подданных порядок и справедливость.

Повествование в романе Пратчетт организует многопланово, но при этом так мастерски, что при прочтении они не путаются и не смешиваются. Скорее, ловко тасуются, словно карточная колода в руках фокусника: вот Ветинари ведет очередной серьезный разговор с Мойстом о железной дороге в Убервальд и грозит (как и положено тирану) отправить его "к котятам"; вот узник темницы и учитель Ардента Альбрехт Альбрехтссон разговаривает с гоблином; вот Железная Герда спокойно переезжает по волшебному туману, как по тверди земной, с одного края пропасти на другой; вот некая миссис Пламридж оглушает гнома-злоумышленника, проникшего в ее сад, полным ночным горшком... Такая подача не отвлекает читателя от движения сюжета. Все происходит словно в старой доброй сказке: добро может страдать, зло может злорадствовать - но не более, чем положено для достоверности. В конце концов, герои восторжествуют, а злодеи понесут наказание.

В романе необычайно. Много. Действующих. Лиц. (Как я уже писала, кому-то это напомнит встречу в теплой дружеской компании, а кому-то - переполненный вагон поезда). При этом три (условно) основных персонажа - Дик Симнел, Мойст фон Липвиг и Гарри Король - обращают на себя бОльшую часть читательского внимания, но не всё. Нельзя сказать, чтобы кто-то из персонажей заднего плана был совсем уж "ни при делах", будь то даже капитан Ангва или Думминг Тупс, промелькнувшие всего в паре строк. К моменту написания Пратчеттом "На всех парах" читатель УЖЕ знает о них достаточно, чтобы здесь и они выступали для него в качестве полноценных действующих лиц.
Гарри Король, бывший "мусорный бизнесмен", решивший открыть дело, более достойное джентльмена, - по-своему честный и по-своему добрый человек, несмотря на то, что он признает себя "мошенником", равным Мойсту, и любит порой спускать людей с лестниц. Отрадно, что в его характере эти качества не победили ни ушлость, ни прижимистость. Скорее, Гарри - за разумное вложение денег и времени. Приятно было познакомиться с Диком Симнелом - изобретателем парового двигателя, строителем паровозной дороги и, конечно же, Железной Герды. Причем он не только изобретатель, но и большой труженик, и работу дает не только своему мозгу, но и своим рукам. Недаром его труд сравнивают с волшебством Плоскомирья. Несмотря на то, что Дик - выходец "из сельской глубинки", за деревенского простачка его принимают очень ошибочно. Острый ум - остер во всем. Во время беседы с журналистом Хардвиком Дик самостоятельно, без помощи Мойста улавливает, куда клонится разговор, и дает такой отпор всем лукавым расспросам, что он производит впечатление даже на самого Мойста. Дик Симнел - интересный персонаж: сочетающий в себе, с одной стороны, умнейшего изобретателя, носящегося со своими идеями, несколько далекого от прочих людей (в конце концов, не из его уст мы слышали возмущенное "Но ведь это позор! Люди не должны гибнуть из-за какой-то там машины!") и в какой-то момент даже возгордившегося своими достижениями сверх меры ("Да кто вы такой, чтобы об этом судить, мистер Мокрист?! Вы-то сами что-нибудь создали, построили, беспокоились о чем-то? Что вы вообще такое?"); а с другой стороны - в чем-то забавного паренька в засаленной рубашке, робеющего перед Эмили, дочкой Гарри Короля, и готового жениться хоть на своей Железной Герде.
Кстати о ней! Железная Герда, творение Дика Симнела, - это тоже сама по себе героиня романа. Она не только выстроена с помощью чертежей, прототипов, косинусов, синусов и логарифмической линейки, но и одушевлена своим хозяином. Железная Герда - не просто бездумная машина, везущая своих пассажиров из одного города в другой. У нее есть свой характер, своя душа, свой постоянно меняющийся облик, наконец, - свое имя, в отличие от всех других ей подобных паровых машин. Как живое существо, она способна мыслить ("Только я не знаю, как", признается сам Дик Симнел), способна отличать друга от врага (благодаря чему гнома-глубинника насмерть обдает паром, а приблизившаяся к ней Эмили остается целой и невредимой) и спасать чужие жизни. В начале романа Дик Симнел клялся, что сделает пар своим слугой. Но в облике Железной Герды он, скорее, сделал эту опасную стихию своим другом. Что, на мой взгляд, куда бОльшая победа.
Ну и, конечно, со всеми этими разговорами мы забыли о Мойсте фон Липвиге! Как и во всех романах про него, в "На всех парах" этот парень - симпатяга. Ни в какой самой затруднительной ситуации он не теряет присутствие духа, с видимой легкостью совершает самые невероятные "чудеса" (опять-таки, как и машинерия Дика Симнела, не имеющие никакого отношения к магии!) и не может мыслить своей жизни без хорошей ядреной щепоти опасности: впав в состояние берсерка, бьется с гномами-глубинниками, переводит поезд по мосту из тумана, танцует на крыше мчащегося вагона... При этом о людях Мойст фон Липвиг - в прошлом аферист, мошенник, проходимец, от чьих темных делишек серьезно пострадал не один невинный и честный человек, - в романе думает и беспокоится чуть ли не больше, чем Дик Симнел, Гарри Король и патриций Ветинари вместе взятые. Да и не только о людях, но и о гоблинах и гномах тоже. Во всяком случае, в нем гуманизм оказывается, на мой взгляд, выражен ярче, чем у всех. Он во многом остался собой - таким же ловкачом Альбертом Спенглером, который выдавал стекляшки за бриллианты, кляч - за породистых скакунов, и играл на человеческих пороках и слабостях. Однако теперь (благодаря железной руке патриция Ветинари, конечно) смекалка и харизма Мойста служат на благо человечества, а не во вред. И непохоже, чтобы сам Мойст слишком уж яро возражал против такого расклада. Предоставив Мойсту другое поле для его "игры", в его характере ничего не сломали и не уничтожили - ни Ветинари, ни сам Пратчетт. Честь и хвала им за это.
Примечательно, что в "На всех парах" практически нет однозначно отрицательных персонажей. Есть, конечно, те еще мастырщики вроде мистера Хардвика, которые могут, скорее, огрызаться на прогресс, чем остановить его, есть "темная массовка" из гномов-глубинников, которые сами пожелали быть слепым орудием в руках того, кто якобы исполняет волю Така. Есть и консерватор Ардент, который выступает в роли антагониста. Однако не о нем ли было сказано "Ты умен, и многие гномы хорошо отзываются о тебе, но ты использовал свой ум, чтобы подорвать законы и сделать гномов глупыми порочными преступниками в глазах других народов"? И тем не менее, вряд ли стоит ждать от Ардента такого же перехода на "светлую сторону", как от Мойста: тот, в отличие от Ардента, изначально хоть и был расчетливым, но не был при этом хладнокровным манипулятором. И не был злым.

Язык и стиль романа - как всегда, на высоте. Яркие, бьющие точно в семантическую цель, незамусоленные метафоры и сравнения (ах уж мне эти "как раскаленный докрасна сумасшедший дом" и "сады преисподней в потемках"!), которые не заслоняют собой, тем не менее, того, О ЧЕМ говорится в романе, живая речь персонажей, у каждого - по своему характеру, и этот бархатный английский юмор, где-то добрый, а где-то и черный - Пратчетт не растерял ничего из имевшегося у него словесно-писательского мастерства.

Идея этого во всех отношениях прекрасного романа довольно многогранна, чтобы выразить ее в двух словах в рецензии. Сказки Пратчетта для взрослых детей, такие правильные и в то же время свободные от всякой навязчивой людской морали и тенденциозности, учат нас правильным вещам, из тех, что исполняются и срабатывают в жизни со всеми. Например, тому, что главное чудо, которое может сотворить человек, - оно заключено в нем самом, в его руках и его голове, и со всякими молниями из рукавов оно имеет мало общего. Тому, что, как бы настороженно ты ни относился к новым веяниям времени (известно, что человек - тот еще великий консерватор, и бояться нового - не только в гномской, но и в человеческой природе), нужно учить себя принимать их, если они несут благо и пользу. Тому, чтобы терпимо и со всем возможным пониманием относиться к тому, что живет иначе, чем ты, думает иначе, чем ты, выглядит и пахнет иначе, чем ты. Ведь, как выходит, каждый человек человеку - гоблин.

@темы: рецензии

---

Хрустальный город

Название: Хрустальный город
Фандом: соционика
Автор: Черный голубь
Размер: драббл
Жанр: повседневность
Персонажи: Есенин
Рейтинг: G
Сюжет: "Я был вчера в огромном городе, где совершенно нет людей..."

Примечания: ну, почти сонг-фичочек, господа.

Хрустальный город

Есенин, как и Робеспьер, близорук со школьных лет. Его близорукость равна минус четырем с половиной, как и у Робеспьера. И Есенин, как и Робеспьер, упорно не желает носить очки, предпочитая им контактные линзы.

Разница между ними в том, что весной, с наступлением цветения, у Робеспьера не обостряется аллергический конъюнктивит, как у того же Есенина. Поэтому он может легко и спокойно ходить в линзах, мимо берез, увешанных зеленовато-желтыми сережками, и душистых лип, сквозь невидимое, но висящее в воздухе облако их пыльцы. Тогда как Есенин...

- Догадываетесь, отчего этот месяц назвали маем, да? - гудит он и шумно, мучительно тянет носом, - Потому что люди маются!

На подоконнике рядом с его локтем лежат комки использованных бумажных платков. Есенин запрокидывает голову, жмурит припухшие веки, хлопает слипшимися от слез и глазных капель ресницами, стараясь хоть немного проморгаться. Его линзы лежат в ванночке с раствором - ждут своего часа. Пытаться надеть их сейчас, на измученные весенним катаром глаза равносильно тому, чтобы сидеть и мять глазные яблоки двумя пальцами.

- Вот ты только нюни не распускай, - ворчит Жуков, проходя мимо, - И подоконник ими не уделывай.

Есенин втягивает "нюни" обратно, воспитанно выставив под ноздри указательный палец.

- Ну ладно, ладно, - добавляет Жуков чуть мягче, прикидывая, как бы не только встряхнуть подраскисшего Есенина, но и утешить, при этом без лишних нежничаний с ним, - Глаза закапал? Сейчас визин действовать начнет, посиди так. Глянь в окно - там дождь прошел, всю пыльцу прибил. Теперь поменьше сопливить будешь.

Есенин и так уже почти пять минут смотрит в окно не отрываясь. Слышно, как подоконник снаружи дребезжит от дождя и как в водосточной трубе что-то влажно скребется и карабкается, словно силясь выбраться наружу. Запотевшее стекло усеяно дождевыми каплями и истекает тонкими ручейками. Не у него одного в этот раз глаза на мокром месте. Удивительная картина проступает перед ними сейчас, сквозь мутное стекло, сквозь сбегающие по нему водяные струйки, сквозь аллергические слезы. Удивительная, необычная и очень странная.

Есенин утирает запястьем под левым веком и раскрывает глаза еще шире.

В детстве он тоже так любил - сидеть у окна, радуясь, что ему не приходится мокнуть снаружи, и разглядывать серую улицу как через толстую, но уже начинающую подтаивать льдину. Коробки зданий расплывались призраками и сливались соседними стенами, превращаясь в одну огромную казарму. Деревья размазывались по ним черными акварельными кляксами. В этой серой пелене то и дело вспыхивали автомобильные фары и фонари, и поскольку за дождливым стеклом абсолютно все было не совсем нормальным и реальным - из них легко можно было нафантазировать огромные глаза филина, праздничные китайские фонарики или блуждающие болотные огоньки.

Но это в детстве. Сейчас нет нужды напрягать ни фантазию, ни подслеповатые глаза. Город за забрызганным окном стал вроде бы жестче, выставив грани и углы стен, балконов, карнизов, кронштейнов, барельефов, балюстрад - и в то же время хрупче, неимоверно хрупче. Словно весь оделся в горный хрусталь, от фундаментов до самых шпилей. Щелкни по нему легонько - мелодично зазвенит; ударь посильнее - пойдет трещинами. Дождь уже не шумит, и в городе стоит тишина, хотя на улицах полно народу. Есенин не может разглядеть ни лиц, ни одежд, но какое-то шестое чувство тревожно нашептывает ему: все прохожие - на одно лицо; и даже на один плащ. Все это - один и тот же человек. Он фланирует между струйками, которыми исчерчено окно, и отражается во множестве изломанных граней хрустального города: открывающихся и закрывающихся стеклянных дверях и форточках, витринах и стендах, но прежде всего, конечно, - лужах. Его отражения-близнецы кивают друг другу, улыбаются, обнимаются, пожимают руки, то встречаются, то расходятся в разные стороны. При этом никто ни с кем не спорит, никто ни с кем не ссорится - отражения отражений к этому не приучены. Один из них - единственный настоящий - сворачивает за угол и удаляется вглубь лабиринта граней. Все остальные пропадают по соседним переулкам, вроде бы и не преследуя его, но не умея сделать ни одного самостоятельного шага. Скоро на улице, куда выходит окно есенинского дома, не остается никого. Ни живых, ни мертвых, ни настоящих, ни отражающихся.

Тяжело брякает одиночная капля о наружный подоконник.

- На что ты там так смотришь? - удивляется Робеспьер и устраивается рядом с Есениным, чтобы тоже найти то удивительное, странное зрелище. Есенин молча качает головой; его близорукие слезящиеся глаза видели больше, чем ему хотелось бы. Он отгоняет мысли о том, что видели они, возможно, реальный город и его настоящих жителей. Глаза и правда начали слезиться меньше, и Есенин, еще раз промокнув их салфеткой, тянется за контейнером с линзами.

Надеть обе. Вернуть себе нормальное зрение. Забыть о том, что ты видел.

Выбраться из лабиринта хрустального города.

@темы: соционика, повседневность, фанская фикция

---

Переполох

Название: Переполох
Фандом: ориджиналы
Автор: Черный голубь
Размер: мини
Жанр: юмор, эротика
Персонажи: Силия/Лиар
Рейтинг: R
Сюжет: Не злите темных эльфов. Особенно метаморфов. НИКОГДА.

Переполох

Постоялый двор “Переполох”, одно из самых популярных заведений в Данадоте, - “двор, достойный королей”, - располагался где-то в середине гипотетически Бесконечной улицы. Насколько он оправдывал свое залихватское название, было известно только завсегдатаям; а вот свое звание – “достойный королей” – “Переполох” оправдывал добросовестно, на все двадцать рогорских крон – средняя цена, которую в нем просили за ужин и ночлег. Но гости и за бОльшие деньги, наверное, рады были бы останавливаться здесь, а не где-либо еще. Обеденная зала в “Переполохе” была просторной и чисто выметенной, гостевые комнаты – уютными; столы были застелены скатертями, а полы в узким коридорах – половиками. Для посетителей у трактирщика всегда была наготове кружка эля и шутка, у его помощника – улыбка и готовность выполнить любую разумную просьбу гостя. Прусаки и те вели себя здесь чинно и боязливо, попадаясь на глаза совсем уж изредка. Но если с прусаками “Переполох” еще как-то мирился, то со всякими проходимцами – уже не очень. Подозрительные и темные личности, сколько бы крон ни звенело у них в карманах, встречались здесь еще реже, чем тараканы. За то “Переполох” и был благодарно любим остальными постояльцами, добропорядочными и состоятельными.

Поэтому Силия не слишком удивилась (хотя и не обрадовалась), когда помощник хозяина - учтивый вышколенный юноша с чистым полотенцем, висящим у сгиба локтя, - сообщил, что свободных комнат нет.

- Паршиво, - только и ответила на это Силия. Уходить отсюда она тоже не спешила; и чем дольше она сидела, подперев ладонью подбородок, и всматривалась в отблески свечей, скользящие по бокам бутылок и сосудов из разноцветного стекла, тем меньше ей хотелось уходить. На свечах в “Переполохе” не экономили; они были расставлены по полкам, столам, пивной стойке, не говоря уже о массивном ободе люстры под потолком, и горели ярко, ровно, не слишком коптя и не потрескивая.

- Ничего не поделать, госпожа, - помощник сочувственно поджал нижнюю губу, - “Переполох” любит своих гостей, а гости любят “Переполох”, благо устраивают его здесь раз в пять лет.

Тело протестующее взныло, недоумевая, куда же хозяйку опять понесли ее беспокойные ноги, стоило только Силии подняться из-за стола. Ей уже и деревянный стул с вырезанным на спинке ромбом не казался таким жестким. Припозднившиеся посетители допивали свои кружки, договаривали свои негромкие разговоры и расходились один за другим – кто наверх по лестнице, а кто за дверь и дальше по Бесконечной улице. У Силии же не было ни малейшего желания покидать это чертовски уютное место.

Которое, без сомнения, было бы и еще более уютным, не ошивайся рядом с ней какой-то рыжий тип с откровенно плутовской физиономией.

Как уже говорилось, в “Переполохе” почти не попадались проходимцы. Но рыжий это “почти” ухитрился как-то обойти, да еще и обосноваться здесь на правах законного постояльца. В отличие от нее.

- Так уж и ничего не поделать? – переспросила Силия у помощника. Тот напряженно и зорко следил за большими пивными бочками на верхней полке, словно кто-то из уходящих собирался прихватить их с собой, и очень старался не встретиться снова с тяжелым, неприветливым взглядом темной эльфийки. Силия хорошо его понимала; однако юноша держался молодцом, как и подобает работнику “Переполоха”.

- Могу устроить только подселение, госпожа, - предложил он то же, что предлагали везде в таких случаях, - Вы разделите оплату за постой с тем, кто согласится разделить с вами комнату и…, - помощник деликатно кашлянул, - … кровать.

- Я б согласился, - вставил свое мнение рыжий, как будто его кто-то спрашивал.

Если бы это было возможно, неизменно мрачное лицо Силии помрачнело бы сейчас еще больше. Она так и не узнала имени этого навязчивого типа, и все-таки он успел засесть у нее в самых печенках не хуже метательной зигонской “звездочки”. С самого начала вечера Силия видела, как спускаясь в обеденную залу, он задержался на ступеньках лестницы, прошелся по женским головам скучающе-приценивающимся взглядом, словно по клеткам с курами на рынке, а потом заприметил ее. И прошел к ее столу, и подсел, не спрашивая разрешения, и потом уже не отсаживался до последнего, держась с апломбом, присущим не всякому лорду. У разносчика рыжий заказал портвейн, для себя и для Силии, но выпивка ее интересовала куда меньше, чем он сам. Пока тип разливал портвейн по кружкам, о чем-то спрашивал и что-то рассказывал, острил и смеялся над своими же остротами, Силия сидела и потрошила-перетряхивала его всего бесцеремонным, изучающим, знакомящимся взглядом – пыталась выяснить, откуда растет весь его гонор. Но, как она и подозревала, гонор прорастал на пустом месте (коим этот тип и являлся).

Рыжий не был ни лордом, ни королем. Он был…

Полукровкой. Причем обе половины своих кровей, что людской, что эльфийской, он предпочитал являть с их худшей стороны.

Он был обладателем неровно подстриженного вихра жидких волос, щербатой улыбки, развязных манер и такой кривой физиономии, что напрашивалась мысль: едва научившись ходить, этот полукровка с разбегу влетел ею в стену да так потом и остался.

Он был тем, кто весь вечер силился разговорить ее за жизнь, подпоить, развеселить, даже не догадываясь, что пытаться заставить Силию улыбнуться – все равно что просить безногого сплясать.

Он был тем, кто и не думал скрывать никаких своих намерений.

Силия тяжело вздохнула. Она ничего не имела против полукровок. Она не так уж всей душой ненавидела проходимцев. Вопреки своему происхождению, она не была ханжой и недотрогой и не гнушалась иным любовно-постельным приключеньицем на одну ночь. Просто этот кривомордый рыжий полуэльф за вечер успел осточертеть ей так, как никто больше в “Переполохе”. И, похоже, он об этом догадывался.

Тем не менее, ситуация со свободными комнатами сейчас складывалась явно в его пользу.

И, похоже, он об этом догадывался.

Силия повернулась к полукровке:

- В которой, говоришь, ты остановился?

***
Ближе к поздней ночи выяснилось, что выражение “делить постель” полуэльф понимает самым наиоднозначнейшим образом. Из полусна Силию выдернули чужие потные руки, елозящие по вышивке сорочки на ее груди и засовывающиеся в декольте.

- Приятель, какого черта ты творишь, - пропыхтела Силия и попыталась отпихаться от наглеца не оборачиваясь. Там, позади нее, не растерялись и не уступили, а развернули к себе, вжали спиной в матрац и нависли сверху.

- Шелк “голубиная нежность”, да? – прошептал-выдохнул Лиар ей в висок, снисходительно пропустив мимо ушей глупейший из вопросов, - К демонам бы этот шелк, ведь кожа под ним у тебя куда нежнее…

За комплимент ему немедля отплатили звонкой пощечиной. Следующий удар цели не достиг; Лиар ухватил ее за руку, оценив заодно длину ногтей.

- И даже не вздумай ими царапать, - предупредил он, сжимая все четыре пойманные пальца и выгибая их от ладони к запястью, - или бить в глаза. Я обломаю их тебе. Под самый корень, слышишь?

Он уже с досадой подумывал о том, что начать нужно было не с деликатных поглаживаний груди, а с того, чтобы порвать на ней эту дорогущую шелковую сорочку. Что поделаешь, *“есть кобылы, которым больше по душе грубая ласка”.

- В чем дело? Что с тобой не так? – добившись, что эльфийка перестала размахивать руками, Лиар оставил ее пальцы в покое – теперь еще более тонкие и белые, совсем как “сахарные соломинки”, торчащие на прилавке сладостей в ярмарочный день. Лиар не помнил, чтобы ему когда-либо так же сильно – как теперь ее пальцы – хотелось запустить эти штуки в рот и долго, с бесконечным упоением посасывать их и облизывать по всей длине…

А ведь и правда – что с ней не так? Лиар видел, как эльфийка вся извивалась под ним и задыхалась, но от ярости, а не от возбуждения, как ядовито и угрожающе темнели сквозь растрепанные пряди ее фиалковые глаза, как она навостряла ногти, с явным желанием вырвать его зрачки и запихать их ему же за щеку. И… все. Сколько ни всматривайся в ее лицо, находящееся уже почти на расстоянии поцелуя, - в нем ничего не отражалось. Ни боли от выламываемых пальцев, ни злости, ни страха, ни зарождающегося желания из безумного союза этих трех. Она отбивалась, как сумасшедшая, мотала головой по подушке, уворачиваясь от поцелуев и укусов, пыталась высвободить руки – и сохраняла при этом такую отрешенно-кислую мину, словно у нее раннее утро не задалось. Или задницу седлом натерла в долгой дороге. Точно с такой же миной она сидела там, внизу, когда он расточал перед ней все свое обаяние, пытаясь ее хоть немного растормошить и взбодрить…

Что это – магия какая высокая? Первоклассный эльфийский самоконтроль?

Врожденное уродство?

- Мы вроде собирались заниматься здесь любовью. Подраться с кем-нибудь я мог бы и внизу, будь у меня настроение.

- Лично я собиралась уснуть здесь и проспать до самого утра.

- Нет, серьезно? Ты думала, что я согласился пустить тебя к себе в постель, чтобы мы поболтали о житье-бытье, а потом, невинно обнявшись, словно брат и сестра, легли спать?

- Вообрази себе!

Силия брыкнула ногой в воздух и опять не попала, ни в живот, ни тем более туда, куда метила: извернулся, ловкий, гад!... И… (она дернула сведенными над головой запястьями, которые в ответ сжали так, что пульс испуганно затолкался в жесткие пальцы) … сильный. Опытный, привыкший ломать чужое сопротивление и принуждать в постели к тому, что потом все равно “всем понравится”. Даже ее, наемницу Зигона, он изловчился разложить, словно какую трактирную девку. Будь у нее сейчас при себе Жало – ткнула бы им в ублюдка, не раздумывая и не брезгуя замараться. Но увы: всякое оружие, включая кинжалы и стилеты, в “Переполохе” надлежало сдавать на хранение до утра. Здесь головой ручались за то, что охрана постоялого двора стережет спокойный сон своих гостей от любой опасности. Ну а те, кто привыкли сначала подселяться ко всяким прощелыгам, а потом орать посреди ночи “Помогите, насильник!” – пусть разбираются с ними сами. Полюбовно.

Лиар пихнул колено между ног эльфийки, разводя их и не давая снова стиснуть. Уже грубее и раздраженнее, чем намеревался до этого.

- Терпеть, по правде, не могу, когда женщина со мной стонет от боли, а не от наслаждения, - свободной рукой Лиар стянул ее черные, как смоль, волосы в пучок и обмотал вокруг своего кулака, - Я считаю, что это отвратительная низость: причинять женщине боль, тем более в постели. Но речь шла о нормальных женщинах, знаешь ли. Не о бешеных бой-бабах или строптивых чистокровках, нарывающихся на дурное обращение с собой. Так вот…

То ли эльфийка действительно испугалась еще большей боли, то ли поняла, что противиться бесполезно, - но брыкаться и дергаться под ним она наконец перестала. Лиар и это счел добрым знаком, потому положил обе ладони поверх сорочки и заскользил ими вдоль бедер эльфийки, поддергивая подол вверх. Он уже чувствовал, как средние пальцы подцепили тонкие полоски ее трусиков. Но торопиться сейчас не стоило: чего доброго, она взбеленится по новой…

- Будешь продолжать в том же духе – на боль я не поскуплюсь, - Лиар коснулся губами кожи живота, спустился чуть ниже и ближе к кружеву белья, - А если наконец прекратишь изображать из себя недотрогу – ни о чем не пожалеешь, обещаю… Даже несколько раз подряд не пожалеешь, - добавил он, похотливо ухмыльнувшись.

От прикосновения губ к чувствительному местечку повыше лобка эльфийка вздрогнула всем телом. Но не возбужденно. А как-то… иначе.

Как если бы медуза размером с человека всколыхнулась всей своей кисельной массой.

И, вздрогнув вот так, она вдруг стала… оседать. Словно кожаный мешок, из которого выходил воздух. Причем первыми “сдулись”, конечно же, груди. Грудная клетка сама по себе стала шире и гораздо площе, мышцы тонкой фигуры обозначились жестче и объемнее, ушла линия талии и сузились бедра. Оттенок бескровно-белой кожи – отличительного расового признака темных эльфов – заметно потеплел, словно впитал в себя свет одинокой комнатной свечи.

Наконец, появилось кое-что, что стопроцентно помогло бы отличить эльфа от эльфийки даже в непроглядной темноте.

И сейчас это “кое-что“ упиралось Лиару в бедро.

- Ты не пожалеешь тоже, - пообещала в ответ лежащая под ним. Знакомым до боли голосом. Но уже не своим.

Лиар отлип от чужого полуобнаженного тела и во все глаза уставился на своего нового партнера. Как следует потер их и уставился снова.

- Затопчи меня дикий тарпан…, - вырвалось у него потрясенное.

На кровати, где он только что собирался неспешно и со всем смаком поиметь темную и до усрачки гордую чистокровку, перед ним разлегся…

Ошибки быть не могло: молодой эльфийский лорд Ави из дома Д’Иоре.

Выглядел он именно так, как Лиар запомнил его в их последнюю встречу, лет около семи назад: большие зеленые глаза цвета крыжовника, которые он, наверное, даже повзрослев, не отвык так забавно, по-совиному круглить, кольца вьющихся каштановых волос, легко укладывавшихся в традиционную дворцовую прическу, утонченные черты лица, прекрасно сложенное тело… и этот стыдливый румянец, всегда нахлынывавщий на щеки откуда-то с острых кончиков ушей. Да, таким он ему и запомнился, - разве что тогда на нем было побольше одежды.

“Ави” лежал, откинувшись на подушки, теребил поясок серебристо-серого шелкового (как та сорочка на эльфийке) халата, бесстыдно раздвинув ноги, - словом, являл собой первозданный соблазн и грех во всей его красе. Если бы только при этом он еще не глядел на Лиара с молчаливым укором, настолько выразительным, что, казалось, этот укор вот-вот проплеснется из его глаз слезами.

- Что за чертовщина…

- “Чертовщина”? Это так ты называешь того, кого бросил под утро в занюханном кабаке, семь лет назад, малодушно и трусливо?! – обиженно вскричал “Ави”, так что Лиар даже почувствовал нечто вроде укола совести.

- Такому поступку нет прощения! Но… Я готов найти его. Для тебя, - тихо пролепетал “Ави” и прильнул к Лиару, раскрывая полы халата, под которым на нем, конечно, не было накинуто больше ничего. Даже носового платка.

- Несчастное ты рыжее чудовище…, - эльф прошелся языком по подрагивающей нижней губе, отчего та влажно заблестела, - Поклянись мне, что больше никогда-никогда не уедешь вот так, ни о чем не предупредив и не попрощавшись. А теперь, раз мы снова вместе, - просто будь моим. И делай со мной все, что захочешь.

Последние слова пришлись Лиару куда-то в основание шеи, то ли шепотом, то ли легкими немыми поцелуями. “Ави” перемежал взволнованные речи и свои бессвязные юношеские признания с несмелыми ласками губами, прижимался к Лиару, держась за его плечи так, словно боялся, что его “рыжее чудовище” испарится или что испарится он сам. Лиар же только порадовался бы, случись оно на самом деле. Самым первым (и самым разумным) его желанием было отпихнуть от себя это наваждение, встать и покинуть комнату, дезертировав со своего же любовного фронта. Оно выглядело совсем как Ави Д’Иоре, оно говорило и вело себя как Ави Д’Иоре, оно обижалось на него и соблазняло его как Ави Д’Иоре – и было оно чем угодно, только не им.

Каким-то образом Лиар пропустил тот момент, когда красавица-темная исчезла у него из-под носа, а вместо нее возник этот вот морок… Хотя постойте: так уж ли “вместо”?

Лиар нащупал концы шелкового пояска, сжал их, словно поводья, и дернул “Ави” на себя, прижимая его еще теснее. Тот, будто не ожидав и совсем не желав такого, слабо пискнул и затрепыхался, не ведая, что этим только больше распаляет Лиара.

- Хорошая была попытка, - насмешливо и хрипло прошептал Лиар на ухо “Ави”, с удовольствием тиская его ягодицы, пошлепывая их и поигрывая ими, то раздвигая, то снова сжимая вместе, - Думала, ты здесь самая умная и хитрая? Или надеялась, что мне совесть запретит отжарить Ави из дома Д’Иоре еще раз? Понятия не имею, откуда ты прознала об эльфеныше и как сумела его выколдовать… Да только, знаешь, клал я на все на это – и сейчас ты получше узнаешь, что именно.

- Или ты.

Его собственный голос чужим эхом исторгся из уст “Ави”. Лиар почувствовал уже знакомую “кисельную” дрожь под своими руками, но в этот раз – гораздо более осязаемую; если чье-то тело и могло вот так вздрагивать, то только полностью лишенное костей и суставов, с бултыхающейся внутри мешаниной из клеток и всяких плазм. С него в три ручья бежал пот, распространяя острый мускусный запах, и вся кожа на нем вдруг стала горячей и эластичной до ненормального.

Дурное колдовство эльфийки не остановилось, оно набирало обороты.

Это превращение, как и предыдущее, наверняка длилось один короткий миг – не дольше желудочного спазма, когда борешься с тошнотой и не даешь полупереваренной пище, плавающей в остатках портвейна, выблеваться наружу. Лиар уже знал, что увиденный короткий миг будет тянуться в памяти до конца его жизни. Он отдернул трясущиеся руки от этого омерзительного нечто, которое оплывало перед ним несколькими слоями, точно свечной огарок, и постепенно обретало форму нового тела: прибавившего в весе и немного в росте, ставшего более худощавым и жилистым… Чуть не плача от омерзения, Лиар проклинал себя за то, что так и не смог отвернуться от лица “Ави”, которое тоже менялось: черты вытягивались, искажались и грубели, плавно перетекая из одних в другие. Словно поддаваясь невидимым и всемогущим пальцам Создателя, решившего вылепить из живого воска совсем другую маску. На глазах у Лиара изрядно порыжевшие пряди укоротились, уползли к черепу и встопорщились жесткой щеткой, насыщенный зеленый цвет глаз вылинял до мышисто-серого, тонкогубый рот искривился в зеркально знакомой ухмылке…

Все это выглядело до того невероятно, что Лиар слишком поздно понял, кто сидит верхом прямо на его бедрах. И что стряхнуть его с них так просто уже не получится.

- Твою-то м-мать!...

- При чем здесь моя мать? Оставь ее в покое, - беззлобно хохотнул полукровка, склонившийся над ним. Так же, как привык отзываться на все подначки и остроты о своем происхождении сам Лиар.

- Хватит с нее и того, что однажды ее хорошенько вздрючил какой-то эльф… или все же человек? Так и не разобрался, кто там из них кем был.

Лиар вытаращил глаза. Полукровка в ответ раскрыл глаза еще шире. У Лиара отвисла челюсть. Челюсть полукровки комично повторила ее движение. Больше всего это было похоже на корченье рож перед зеркалом – разве что никакое зеркало их не разделяло. И если во взгляде Лиара начинала зарождаться паника, то во взгляде полуэльфа, сидевшего сверху, читалось торжество и… предвкушение долгой и горячей забавы.

Создатель не оставил в сотворенном им мире двух одинаковых снежинок, двух одинаковых звезд, двух одинаковых живых существ. Близнецы и те чем-то отличались друг от друга. Но то, что в итоге вылепилось из магической метаморфозы, попирало законы его мироздания и было абсолютной копией Лиара, до последней складки, волосинки и морщинки. Возможно, даже более живой и настоящей, чем он сам.

- Куда собрался? – особо не напрягаясь, “Лиар” удержал на месте Лиара, ринувшегося с кровати так, что за ним поволоклась простынь. Пришел его черед на своей шкуре прочувствовать, насколько он силен, когда напорист. “Лиар” рывком перевернул его на живот, стиснул локти за спиной до ломоты и навалился сверху.

- Обещаю, ты ни о чем не пожалеешь, - передразнили Лиара его же тоном и голосом, - А если будешь рыпаться – на боль я не поскуплюсь.

Лиар взвыл, ощутив, как чужой язык часто-часто заскользил по его затылку и за ухом, а потом неровные выдохи обдали влажную кожу.

То, что происходило дальше, не могло бы привидеться Лиару и в самом дурном сне. За каких-то пять минут он узнал о себе как о любовнике больше, чем за всю жизнь. Например, что он тошнотворно-слюняво целуется и заставляет давиться своим языком. Или что он так и норовит выдергать другому все волосы или излапать до синяков каждый участок его тела. А все пропущенные участки – всосать ртом и усеять отпечатками зубов… Иными словами, Лиар понял, что слишком себе льстил и что считать себя искусным обольстителем на все века он после ночки с этим перевертышем уже не сможет никогда.

Помощник хозяина “Переполоха” как раз совершал полночный обход коридоров, проверял, все ли у всех в порядке, и осведомлялся, не нужно ли кому из гостей чего. Неожиданно дверь одной из комнат распахнулась, чуть не слетев с петель, и наружу – отчаянно, словно там его удерживали силой, - выкатился полуодетый постоялец, прижимавший к себе ком из штанов, рубашки и куртки. Это был тот самый полуэльф, который столь любезно согласился подселить к себе на ночь темную эльфийку. А теперь, видимо, он не менее любезно уступал ей комнату. Впрочем, юноша-помощник понял, что насчет учтивости он загнул, когда полуэльф проорал в дверной проем “Сука!”, “Ведьма!”, “Стерва!” и чуть ли не бегом отправился по коридору, оттолкнув с дороги помощника. Юноша перевел дыхание, поднял свечу повыше и осторожно заглянул в комнату. Что, интересно, не поделили эти двое? И что могло так разозлить и напугать полукровку?

К его недоумению, помощник не обнаружил за дверью никаких чудовищ и даже следов побоища. На кровати, свернувшись калачиком и обхватив себя обеими руками, лежала темная эльфийка. И хотя с ее лица не сходила маска апатичного недовольства – судя по звукам, она смеялась.

Силия действительно лежала и просто покатывалась со смеху – с одного бока на другой. В этот раз ее не расстраивало даже то, что она так и не смогла разодрать в улыбке свой неподатливый омертвелый рот.

@темы: ориджиналы, юмор, эротика, фанская фикция

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Вольф Юрген, "Школа литературного мастерства"

Старенькая моя рецензия на книгу одного хорошего автора. Да, я еще и рецензии пишу х)

Вольф Юрген, "Школа литературного мастерства"

Начну с того, что эта книга застала меня в период очередного творческого кризиса и разочарования в себе. Ох уж это странное гиблое время: когда хочется сидеть сложа лапки, повесив голову, и ныть: "Никому нет дела до того, что я пишууу!", "Меня никто не читааает!". У меня хватает совести не грузить друзей такими житейскими бедами, но и самой вытаскивать себя за косичку из этого унылого болота бывает нелегко. Это чувство неудовлетворенности - вроде пучка соломы за шиворотом: жить-то можно, но и щекотится, и колется, и до конца, зараза, не вытряхивается.

Больше всего угнетало не то, что мои тексты не устраивали кого-то там - угнетало, что они перестали устраивать МЕНЯ. А их писание - перестало доставлять то самое странное, трепещущее удовольствие. Остался один скрип, и поверьте, не только шариковой ручки по листку блокнота.

Мне казалось, я поглупела. Мне казалось, я поскучнела. Мне казалось, я разучилась всему.

И в этот нелегкий жизненный момент ко мне, такой грустной и невеселой, подошел некий Вольф Юрген - "писатель, сценарист, преподаватель, автор нескольких романов и пьес" и просто хороший человек. "Так о чем ты грустишь? Невозможно разучиться тому, чего ты, по сути, никогда не умела. Глупо ругать за что-то чистовик, если ты не удосужилась как следует проработать черновик. Странно расстраиваться из-за того, что не получился стройный сюжет, если изначально ты не продумывала его даже наметками, а просто писала то, что напишется".

И я еще раз посмотрела на название книги ("Школа (!) литературного мастерства"), и села за стол, и углубилась в чтение. Как прилежная школьница, немало знающая, но при этом немного-то умеющая и совершенно этого не стыдящаяся. Я - чистый лист. Я - tabula rasa. Я здесь, чтобы учиться, а не кичиться.

Книга Вольфа Юргена полна хороших, дельных советов. Они просты, как домашняя пища, и полезны, как приготовленные на пару овощи. Во всяком случае, для начинающих авторов, вроде меня. Ясное дело, что маститые или хотя бы более-менее опытные авторы в такие книги не заглядывают: зачем, когда они сами их пишут! Парочку из этих советов я попробовала применить на практике (например, заполнять анкету персонажа - здесь выручил навык написания ролевых "квент"; или визуализировать, "смотреть" свой сюжет перед сном, чтобы потом и во сне, как кино). То, что получилось с "цветными снами" - превзошло все ожидания!

А еще разговоры Вольфа Юргена о писательских страхах настолько теплы, искренни и доверительны, что подействуют успокаивающе, как мне кажется, на самых законченных творческих параноиков и неврастеников. Кроме того, по-настоящему осознавать эти страхи ты начинаешь тогда, когда они вскрываются. Я вот поймала себя на том, что как бы громко я ни заявляла, что чужое мнение о моем творчестве надо мной не властно - все равно. Ошибиться хотя бы в мелочи, сделать неправильно и некрасиво, не понравиться, идти назад вместо того, чтобы идти вперед - боюсь, боюсь, ах, как же я всего этого боюсь!

А Вольф Юрген учит - не бояться. Не торопиться там, где нужно терпеливо работать. Ах да, и, конечно же, думать над тем, что ты пишешь и читаешь. Относиться критически, но не предвзято. "Разве не этому тебя все пять лет учили на филфаке? Оценивать, думать над прочитанным, анализировать. Пратчетт заставляет тебя смеяться даже вслух? Каким образом? Ты плакала над тем, что в конце концов сделал со своими (и твоими любимыми) героями Сапковский? Как ему это удалось? Все вокруг в один голос кричат о том, что Эрика Леонард Джеймс - бездарная графоманка? А что по этому поводу можешь сказать лично ты?".

Рассказывая о том, как написать свою историю так, чтобы читать ее было интересно не тебе одному, Вольф Юрген, замечу, и сам мастерски выстраивает сюжет своей книги: "от концепции до публикации". Ей-богу, эту по-своему захватывающую книгу о приключениях Автора за работой и в издательстве было просто интересно читать. Как какой-нибудь роман или рассказ, хотя ни тем, ни другим эта книга и не является, а относится к той категории, которую Юрген назвал "нехудожественной литературой": сборники рекомендаций, советов, стратегий. И тем не менее, автору этой "нехудожественной" книги удавалось все время держать мое читательское любопытство на крючке, до самой последней страницы. Следуя глава за главой, я спрашивала себя: что же нового откроется для меня дальше? чем еще сможет удивить и заинтересовать автор? какие мои собственные догадки он подтвердит, а какие - опровергнет?
Может, это так подействовало на меня из-за моего хобби: книги и писательство. Может, потому, что я вообще люблю читать про писателей и их творческий труд: будь то интервью Станислава Береся с Анджеем Сапковским или стивенкинговская "Мизери".
Единственная часть, которую я читала, пожалуй, с чуть меньшим интересом, чем все остальное, была посвящена рекламе, продажам и маркетингу. Вряд ли я когда-нибудь решусь на то, чтобы издавать свои книги. Как сказал еще один мой пишущий товарищ, "тогда мне придется писать то, что хорошо раскупают, а не то, о чем мне самому интересно писать". Тем не менее, писатели, которые всерьез задумали издаваться, которые хотят научиться "выгодно себя продавать", "делать из своих книг бренд", я уверена, найдут в этих главах много полезного для себя.

Все свои рекомендации по работе над стилем, созданием персонажей и выстраиванием сюжета Вольф Юрген иллюстрирует уместными и красноречивыми примерами из творческой практики других авторов (Джоан Роулинг, Стивен Кинг, Томас Харрис, Чарльз Диккенс, Джон Ирвинг), рассказывая о том, какие трудности вставали перед этими мастерами, как они с ними справлялись и к каким приемам, уловкам и хитростям прибегали. Кроме того, читая все упомянутые имена - осознаешь, на кого бы стоило равняться и кому на первых порах не грех было бы и подражать.

Отдельно и с благодарностью стоит отметить труд переводчика, Дмитрия Вердина. Все то, о чем пишет Вольф Юрген, хорошо, ясно изложено и адаптировано для русского языка, а заодно и русского сознания. По крайне мере, не возникало ощущения (как в случае с другими подобными книгами, например, той же "Композиция. Шестнадцать уроков для начинающих авторов" Дж. Райнкинга), что все эти советы пригодились бы, скорее, какому-нибудь американскому студенту, чем мне.

Удобно и то, что в конце каждого "урока"-главы читателю дается свое "домашнее задание". Большинство из них носят, правда, психологический характер и направлены, скорее, на укрепление писательского духа, чем писательского навыка.

Несмотря на то, что Вольф Юрген не является, как замечали многие, "открывателем Америк" в сфере литературно-писательского искусства - многие из его советов прочно обосновались на моих желтеньких стикерах. Я считаю, что книга Вольфа Юргена "Школа литературного мастерства" будет полезна для прочтения не только начинающим, но и продолжающим писателям-любителям: поскольку если начинашек она сможет чему-то научить, то продолжающим - напомнит забытое, воодушевит, ободрит, вытащит из творческого кризиса, каким бы глубоким он ни казался.

Ну а завершить свою первую, несколько сумбурную и излишне эмоциональную книжную рецензию я хотела бы Самым Важным Советом из "Двадцати пяти писательских советов про работу с текстами": "Единственный способ писать книгу — это действительно писать книгу. Ручка — это хорошо, набирать текст на компьютере — тоже. Продолжайте выкладывать слова на страницу" (Энн Энрайт, ирландская писательница).

Успехов вам и удачи в творчестве, дорогие камрады!

@темы: рецензии

---

Атмосферные явления

Название: Атмосферные явления
Фандом: соционика
Автор: Черный голубь
Размер: драббл
Жанр: повседневность, флафф
Персонажи: Гексли, Габен
Рейтинг: G
Сюжет: Это у синоптиков по прогнозам жара, мороз и дождь. А у Габена - минералка, горячий чай и, конечно же, зонт.

Примечательно, что этот драббл в кои-то веки не разросся в сто страниц х) Все очень миленькое и маленькое. Посвящается Денису Дубовику: кажется, это его фотографию с зонтом я подсмотрела на фотовыставке "Московский дневник"

Атмосферные явления

Габен – человек, что называется, любой погоды. Никогда-то он не жалуется ни на холод, ни на жару, ни на снег, ни на дождь. Запотевшая бутылочка с водой во внутреннем кармане жилета, термос горячего чая в рюкзаке или зонт – все, что нужно, у него наготове.

Выходя из дома, Габен, как тот слон, «никогда ничего не забывает».

Гексли на все эти габеновские «фокусы-покусы» остается только открывать рот, хлопать глазами или присвистывать. У него у самого при себе, естественно, не оказывается ни питьевой воды, ни зонта, ни даже перчаток, и именно тогда, когда за них впору бы душу заложить. Из-за этого «Растяпа» для Гексли давно уже стало не прозвищем, не какой-нибудь детской обзывалкой, а вторым именем.

Какие уж там «фокусы» с бутылочками и термосами – ему бы, для начала, овладеть нехитрым житейским искусством под названием «Одевайся по погоде».

“Растяпа, - так и говорит габеновский взгляд, направленный под ноги Гексли, пока тот стоит и в замешательстве вертит носком легкого перфорированного белого кеда, - растяпа как есть. Разобулся, красавчик. И что ты собрался этими двумя решетами делать – грязь месить? Или лужи вычерпывать?”.

В воздухе тянет сыростью и сильнее пахнет тополиной смолой и липовым цветом. Горизонт вдалеке наливается тревожным пепельно-сливовым оттенком, тучи в небе собираются теснее, хмурнее, наползают друг на друга, поглощая каждый малейший голубой просвет и обещают – ну кто бы мог подумать!- то же, что и синоптики с утра. Однако прежде чем первая дождевая капля успевает коснуться земли, прежде чем Гексли успевает поймать вторую на подставленную ладонь и удрученно промямлить что-то про зонт, опять забытый дома, - Габен раскрывает свой.

То ли зонт он купил себе настолько огромный, то ли Гексли, неоднократно называемый Габеном «мелкий», в самом деле стал еще мельче и ниже, - только этот зонт, взлетев вверх на спицах, распахнулся над их головами неожиданно широко. Не хуже целого шатра. Кажется, здесь запросто поместились бы не только они вдвоем, но хоть целый цыганский табор в придачу. Сделалось не только суше, но и, вроде бы, даже немного теплее. Словно пучки тростника изогнулись, сплелись наверху в одной точке и образовали плотный купол. Гексли точно помнил, что с внешней стороны зонт Габена черный, а с изнанки он оказался почему-то медово-коричневый, как патока. Снаружи этого шатра шумит дождь, золотится поздний летний вечер (никак солнце успело выглянуть?) и тени от колышущейся листвы и хвои чертят по натянутой ткани замысловатые узоры.

- Мелкий, шевели своими дырявыми кроссовками, - Габен мягко подтолкнул вперед Гексли, засмотревшегося на эти подвижные черные рисунки, - Нам бы домой поскорее попасть, пока сильнее не ливануло.

Домой?... Ах, ну да. Точно. Здесь ведь, под куполом шатра, хоть и таким ладно возведенным, прочным, надежно защищающим от ветра и дождя, - все-таки пока еще не дом.

@темы: соционика, повседневность, фанская фикция, флафф

---

Бамажки

***
(вдохновительница - Тэль)
Дождь этой ночью не идет - он бежит и мчится. Только взглянув на полотно света, льющегося из-под плафона уличного фонаря, можно заметить, до чего же он спешит куда-то.
По сверкающему асфальту сотня невидимых танцоров вытанцовывает что-то бешено-резвое, семеня тонкими ногами, ритмично щелкая каблуками и поднимая тучи брызг.
Зонт, поддавшись всеобщей эйфории, тоже пляшет над головой. Какой-то буйный канкан, высоко задирая свою саржевую юбку и выламывая ноги-спицы. Норовит совсем себя искалечить.
Ветер набросал под ноги тополиных веточек и листьев. Они лежат, свернувшись рогульками, и пахнут душисто и сильно. Чувствуется даже насморочным носом. Уцелевшие листья, освещаемые фонарем, влажно вспыхивают на ветру, словно кто-то перевил кроны тополя гирляндой лампочек.
Вдоль дороги тянутся длинные, горящие и кривящиеся цветные - красные, желтые, зеленые, оранжевые - полосы, от машин, фонарей и светофоров. И не просто тянутся, а, словно корни, уходят глубоко в отражение ночного мегаполиса в мокром асфальте и сплетаются там между собой, открывая новое измерение. От этого кажется, что под дождливым, гудящим, светящимся, неспокойным городом - существует еще один. Отраженный им и продолжающий его.
Который, конечно, тоже не спит по ночам.
В такую погоду широкие лужи обходишь осторожнее: того и гляди, ступишь ногой - и провалишься прямо туда, в город-отражение.
Синяя табличка с человечком, идущим вниз по лестнице, предупреждает: "Внимание! Спуск сегодня - возможен как никогда.
И потому категорически воспрещен".

***
Позади капризно кричал чей-то ребенок на весь зал. Он уже преодолел турникет, встал на ступеньку эскалатора и начал спускаться к поездам метро; а крик все не утихал. Он тянулся за ним, он волокся за ним, он влип в плечо, как комочек жевательной резинки, и растягивался в длину на несколько метров, до самого подножия эскалатора.

***
Начался ливень, да такой сильный, что согнулись деревья, а в комнате сразу сделалось светлее и серее.

***
Среди всех прозрачных, бесцветных, мутных, всеотражающих, как вода в пруду, окон выделялось одно. То ли оно было отмыто лучше остальных, то ли просто открыто под таким удачным углом, но оно - одно из всех отражало солнце. И сияло и блистало им настолько ярко и подвижно, что само походило на осколок солнца, застрявший в спутанных безлистых ветвях деревьев.

***
Солнце жило в его глазах и сейчас; правда, по-зимнему холодное, блещущее, как сквозь толщу льда, но по-прежнему яркое.

***
На такой высоте облака, для того, кто на них глядит, могут быть чем угодно: застывшими волнами пенного безбрежного моря или белыми пушистыми колосками волнующейся равнинной травы. Знаешь, иногда я смотрю на это все - и мне хочется остаться здесь. По пояс в волнах. Или в колосках. Не спускаться вниз. Здесь тихо, здесь спокойно. Очень чисто и очень свободно. Здесь меня не найдут ненужные и не потревожат суетные.

***
Солнце тоже бывает слепым. Чаще всего - матово-белым, но иногда матово-желтым и матово-красным. Когда оно не ниспосылает на землю томных жарких взглядов, не пушит золотистые ресницы по всей окружности своего глаза и не таращит-круглит его удивленно или возмущенно. Когда смотрит в одну точку, и само при этом - идеальный круг, очерченный каким-то небесным циркулем.

***
На крышу, покоящуюся на солнечно-серых длинных каменных колоннах, наползает огромное облако: растуманиваясь, разоблачаясь и поглощая ее всю.

***
Луна сжалась в комок и белеет так высоко и так холодно, будто кто-то, размахнувшись посильнее, запустил в небо свежеслепленным снежком. Ветер крутит ее и так, и эдак, отдувая от круглых боков по маленькой сияющей снежинке. Вскоре небо оказывается сплошь усыпано ими, и больше всего - около луны.

***
Приходи в мою жизнь погостить? Приходи в нее на приключения?
Я тебя не разочарую. Мы с тобой поселимся в любом заброшенном доме, какой тебе понравится. Надоест в нем жить - уйдем в другой. Мы прокатимся с тобой во всех разбитых трамваях, в каждом по разу. Мы не пропустим ни одной дороги со знаками "Проезд закрыт", "Прохода нет", "Пролет запрещен", "Прополз опасен". И даже рухнувшие мосты мы с тобой будем перепрыгивать играючи.
Ну так что? Мне ждать тебя в гости к себе в жизнь?

***
Когда оказываешься в заснеженном лесу и останавливаешься, не скрипишь снегом под ногами, и снежинки щекочут твое лицо, и деревья обступают тебя со всех сторон, изгибающие свои серовато-коричневые тела в разных фигурах танца, который был прерван на середине потому, что танцующих настигло и заставило вдруг застыть без движения заклятие сна; когда они протягивают к тебе свои руки и свешивают с них рукава, измочаленные ветрами до тоненьких ниточек - тебе начинает казаться, что самый громкий звук в окрестностях - это твое дыхание.
Небо - слишком светлое для серого и слишком темное для белого - свисает с деревьев холодной белой пеной. Весь пролесок оказался ею облеплен. Даже на самых тоненьких и слабых веточках она лежит в несколько легких слоев. Из-за этих ее слоев, горизонтальных штришков, шапок и шапочек толстые древесные стволы кажутся тонкими, а тонкие - так и вовсе прутиками. Полосками, темнеющими сквозь заснеженность. Странными скелетами деревьев.
Чем глубже в лес ты уходишь, тем уже и рыхлее становится тропинка, деревья - теснее друг к другу, просвет между ними - тусклее, и вот под ногами уже краснеют первые брызги раздавленных-раскровавленных в снегу ягод рябины.
Небо снежится над головой и высокими кронами. Глядишь на его темно-белые клубящиеся облака и чувствуешь себя внутри огромного сугроба - который медленно оседает на деревья и на тебя, окутывает мягким холодом, погружает в онемение и сонливость. И страшно, когда холод окутает теплом.
Не ходи дальше.
Деревья пробудятся от зимнего сна, пусть немного другими, но в этом же мире, а ты - уже не в этом.
Нет опаснее времени в году, чем тихая безветреная зима с легким снегом и мягким холодом. Потому что даже такая зима не бывает теплой.

***
Ночь блеснула в темные окна влажно (хотя над городом не шел дождь, причем не шел уже давно) и огнецветно. С тьдесят-какого-то этажа офисного небоскреба одним взглядом, наверное, можно было окинуть весь город: мерцающий черно-золотой чешуей из уличных фонарей, светящихся этажей, светофоров, мелькающих фар, бликов на погасших окнах - и тьмы, легшей на город непроницаемым покрывалом. Город, вдоль и поперек перевязанный толстыми оранжевыми лентами магистралей. Город, изрисованный и исписанный неоновой рекламой и указателями.
Он не стал включать свет, войдя в кабинет. Просто подошел к одному из окон (или стеклянной стене, это как посмотреть), которые здесь моют столь тщательно, что велик риск не то не заметить стекла и удариться о него лбом, не то не заметить его отсутствия и полететь вниз с тидесятого этажа, в сжавшиеся колючие золотые чешуйки. Он стоял и смотрел на неспящий город, а некий призрак, отраженный в стекле по ту сторону, смотрел на него. И цепочка огней, бегущих вдоль магистрали, вдруг вспыхнула в его темных глазах.
Нашла там свое продолжение.

***
Сегодня небо не просто серое. В него как будто выплеснули целую бадью серой акварели - молоко с дегтем - и оставили там плавать, в комках и сгустках, неспешно перетекать с одного края на другой. Тут и нормальный, не сидящий на "ангельской пыли", поверит в то, что небо над ним - жидкое. Достаточно просто поднять глаза.

***
По темному небу летят облака, легкие, серовато-бурые и, возможно, даже рыжеватые. Как клочья пыли, выметаемые с края мироздания, на котором, возможно, тоже кто-то решил прибраться.

***
Говорил он тихо, но жестикулировал при этом так безудержно, что производил впечатление немого.

***
Небо, конечно, перекатывало в себе множество оттенков серости, от церковно-серебряного до свинцового - но, по сути, оно повторяло цвет вод в пруду. (Странно, что не наоборот. У осени - свои причуды). В пруду плавали утки и чертили по его поверхности длинные и тонкие дрожащие полосы, расходящиеся в стороны. Только две из уток в дальнем конце пруда не плавали, а, забив крыльями и вытянув шеи, так и застыли над волнующейся водой без движения.
Потому что были они, строго говоря, двумя бронзовыми фигурами.

***
Небольшая черная птица - то ли ворон, то ли галка неподвижно сидит на дереве. Накрепко вплелась в крону ветвей, словно являя собой его продолжение. И дерево, и ворона отливали в саду из одного материала.
Мощеная дорожка уходит вверх и чуть изгибается. За спиной вода талого снега с журчанием сбегает в решетчатый люк, и по звуку чудится, словно кто-то за тобой крадется. Ползком или суча многочисленными лапками.
Вороны ходят по сугробам осторожно, высоко поднимая лапы, выдергивая их из рыхлого липкого снега.

***
Бока церковных куполов с запада отливали золотистой закатной медью.
Легкие бледно-розовые облака в беспорядке разметались по небу среди ветвей. Как будто недавно здесь отдыхала жар-птица, а потом спорхнула, оставив несколько своих перьев, которые все больше разгорались живым золотом и вот-вот должны были вспыхнуть и сгореть без остатка.

***
Весь ряд больших шарообразных ламп пришел в движение, когда по рельсам стремительно загрохотал электропоезд метро. Под потолком словно шевелилось тело огромной фосфоресцирующей гусеницы.

***
Тени, отбрасываемые голыми ветками, гуляли от ветра по всему асфальту. Из-за их беспрерывного шевеления начинало казаться, что по дороге расползаются трещины, вперед и во все стороны. И неизвестно, что случится дальше: то ли куски асфальта под ногами взлетят на воздух, то ли ухнут вниз в произвольной последовательности.

***
В утренне-сонном небе в хлопьях пепельных облаков луна светила по-ночному ярко и давала слегка даже неестественный ламповый свет.

***
В кучках пестрых безлистных, слегка бурых березок ели радовали глаз своим насыщенным бархатным темно-зеленым цветом.

***
Луна висела между крышами, словно огромный гонг лимонного цвета. Проснувшаяся кошка на самом сломе крыши потянулась и вильнула гибким хвостом, точно хотела ударить им в лунный гонг.

***
Знаешь, пожалуйста, никогда не пой песен про счастье. Никаких. Ты и про счастье поешь таким проникновенно грустным, тоскующим голосом, что невольно задумываешься: так уж ли хороша на самом деле эта штука, о которой никто ничего толком не знает, но все слушают - тебя.

***
Свет оранжевой лампы фонаря бьет точно в кленовый лист, в самую его середину, высвечивая и золотя каждую его прожилку-венку. А лист растопырил свою когтистую перепончатую ладошку, словно загораживая от света невидимое лицо. Ко всему прочему, по его тоненькой коже расползался (именно что расползался не застыл: с каждым днем он становился все шире, медленно, но верно) бордовый звездчатый ожог.
Оранжевый луч сквозь оранжевый лист.
Так что ты там говорил мне про квинтэссенцию осени?

***
Луна - за левым твоим плечом. Несмотря на то, что сегодня еще не полнолуние и она - только растущая, луна так осторожно касается уголка твоего глаза своим тоненьким заточенным лезвием белого серебра, что ты сразу же понимаешь: там, за плечом, - точно не фонарь.

***
Она вышагивала по линиям причудливого узора на асфальте , сплетенного из теней от веток. Получалось как по лабиринту: туда-сюда-сюда-обратно-туда-снова обратно... Опавшие листья похрустывали под ее ботиночками.

***
Иван Александрович Бунин все так же восстоял на своем постаменте, невозмутимо и приосанившись. Наверное, он единственный, кто этим пасмурным ветреным днем нет-нет да и не вздрагивал от холода. Пиджак Иван Александрович, несмотря на погоду, по-летнему скинул с плеч и держал свернутым в руках. А в свертке пиджака угнездилась банка из-под пива.
И вместо того, чтобы гадать, с какой попытки неизвестным шутникам удалось зашвырнуть-всучить эту банку Бунину, я предпочел думать, что Иван Александрович, дождавшись позднего темного часа неуловимых граффитистов и расклейщиков объявлений, молодецки спрыгнул с постамента, прогулялся до ближайшего ларька, а вот пробежаться после до ближайшей урны уже поленился.

***
Выйдя из-под земли на мраморную площадку, я стала ангелом. Три или даже три с половиной минуты я была ангелом - сизокрылым, в черном пальто, двигающимся в смерче из перьев. И птиц.
Голубиная колония, разбитая на территории Ленинки, провожала меня до самого крыльца и тяжелой входной двери всем составом.

***
Четыре на Староарбатских часах. Не пробило, а вдруг... заиграло.
Наверное, поэтому я обратил внимание на висевшие под циферблатом колокола. Но вот в чем небольшое и странное чудо: их купола не раскачиваются и даже языки не шелохнутся. А песня все равно летит, многоголосая, бронзовая: там-талидалидам-талидалидам... Вроде даже минутная стрелка замерла на мгновение дольше положенного, чтобы послушать эту песню. Песню молчащих колоколов, словно жалеющих о том, что не могут запеть. Может быть, от этого она получалась у них настолько... печальной.
... хотя на самом деле часы всего-навсего загораживали двух мужиков, между художниками и продавцами матрешек, наигрывающих колотушками на висящих, широких как коврики, бронзовых пластинах...

***
Свет уличные лампы дают по-настоящему осенний: сильно тусклый, и в то же время насыщенный... Или нет, не так. Насыщающий. Насыщающий своей тусклостью темноту вокруг фонарей.
Это очень темно-оранжевый цвет, до того темно-, что темно до горечи, глаза ощущают его привкус, как на срезе кожуры у померанца.
Между деревьями - при свете серого дня такими пооблетевшими, а сейчас такими разбухшими от вечерней сырости - вдруг промелькнул контур большого кленового листа. А потом он сделался поменьше и, сорванный и подхваченный ветром, запорхал меж веток. Как черная летучая мышь.

***
Одна половина лица подставлена солнцу, другая - зашторена тенью. Одна половина души светлая, другая - темная.
Одна половина мира теплая, другая - холодная.

***
Ночные кошмары? Твои ночные кошмары транслируют по всем центральным каналам.

***
Дежурный на станции метро уговаривал женщину, у которой разыгралась - очень редкая в наши дни - боязнь турникетов. Боязнь эскалатора, на мой взгляд, и то встречается куда чаще.

***
А он если и был моральным уродом, то таким, что не прятал свою личину под какой-нибудь бумажный пакет, а заставлял писать с нее картины.

***
Взгляд у него был такой бегающий, что его глаза за очками напоминали двух рыбок, плавающих в тесных аквариумах.

***
Облака тянутся по небу длинно, тонко, волнисто, словно серебристая тина. И где-то далеко, сквозь ее гущу медленно плывет белая лодка полумесяца.

***
В наушниках пела по-французски какая-то певичка, приторно-сладким, как помадка, голоском. Его вкус я уже почти начал разбирать, как вдруг плеер протестующе пискнул, и батарейка таки сдохла. Сдохла на середине песни. Дурная примета. Очень дурная; дурнее, чем рассыпанная соль.

***
Солнце за шторой постепенно поднимается над подоконником все выше и выше. Первый раз за все эти серые дни - настоящее, чистое, блещущее всеми лучами и во все стороны. Оно вышило белым золотом длинношейные тюльпаны на кофейного цвета ткани.

***
Тонкий, как льдинка, зазубренный осколок неба застрял между жесткими краями двух неплотно задернутых штор. Взгляд за него тоже зацепился, за этот ярко-голубой кристалл, и вот уже несколько минут все никак не хочет с ним расставаться.

***
(Габен)
Странный ты человечек, мелкий. Для тебя как будто вся жизнь целиком - игра понарошку. И играя, ты умудряешься проигрывать азартнее, чем выигрывать. И единственное утешение у тебя, наверное, - та самая заветная кнопка, на которую всегда можно нажать после того, как выплывет надпись “Гейм'з овер”? Как на пэка, а не как на игровых автоматах: твои промахи не всегда вылетают тебе в копеечку, потому и монетку не всегда нужно держать наготове. Ты твердишь себе, что в любой момент можно начать все с начала, с чистого листа: уехать в другой город и никогда больше не видеть ни тех, ни этих людей, заняться новым делом, в котором ты пусть и не успел себя попробовать, но с другой стороны - не успел в нем и разочароваться…
Ну и чего ты нажил себе больше, таким образом? Болячек или жизненного опыта?
Да нет, я вовсе не учу тебя жить: я и сам, честно говоря, не бог весть как умею…
Я просто пытаюсь понять: как же так можно?

***
(Гексли)
Знаете, в жизни между людьми случаются и такие вещи, которые заканчиваются не хорошо и не плохо. Ни счастливо, ни драматично. Они просто - заканчиваются. Навроде того, как переворачиваешь последнюю страницу хорошей книги, видишь титры классного фильма, бегущие по экрану, или облизываешь палочку от эскимо.
После этого же никто не спрашивает, что делать, куда идти и кого ему теперь любить?
Жизнь, спасибо тебе за каждый такой конец. Такие - мои самые любимые.

запись создана: 17.05.2015 в 01:10

@темы: Dancing with the Muse

---

Двадцать процентов

Название: Двадцать процентов
Фандом: соционика
Автор: Черный голубь
Размер: драббл
Жанр: психология, повседневность
Персонажи: Гюго, Робеспьер
Рейтинг: G
Сюжет: Как говорил Сократ - "Заговори, чтобы я тебя увидел".

Двадцать процентов

Когда злопыхатели и недоброжелатели Гюго хотели злопыхать и недоброжелать ему - чего они о нем только не говорили. И что он тот еще юбочник, вот ни одной же не пропустит (а уж если ножки под юбкой - длинные и стройные, в чулочках да на каблучочках...); и что удивительно, как на него вообще западает хоть кто-то, потому что зубы у него - кривущие и выпирающие, словно у какого грызуна; и что он - неимоверное трепло; и что поболтать с ним при этом как бы особо не о чем, потому что за всю свою сознательную жизнь Гюго не прочитал ни одной нормальной книги.

Когда эти пересуды долетали до Робеспьера, он только пожимал плечами, а в его душе даже просыпалась жалость к несчастным сплетникам: все их наговоры были беззубы, как старая, злобно шамкающая дева, и процентов на восемьдесят состояли из лжи, провокации и далее, как говорится, по цитате. За все чужие юбки и подъюбочное содержимое Робеспьер мог быть спокоен - как, впрочем, и сами представительницы прекрасного пола. Со всеми своими приятельницами и подружками Гюго успел его перезнакомить и передружить, заодно и зарекомендовав перед девушками так, что Робеспьер потом несколько дней краснел ушами и спрашивал себя: "Я что, действительно так хорош?". Кривые зубы Гюго вообще мало кто помнил, разве что самые давнишние друзья и самые закоренелые враги; нынче они у него, благодаря стараниям стоматологов, были такими, что те самые "юбки", за которыми Гюго якобы столько гонялся, завидев его улыбку, так и просили, одними томными взглядами: "Красавчик, улыбнись-ка мне ЕЩЕ!". Болтать Гюго и правда мог без умолку (Робеспьер списывал это на издержки профессии ди-джея), при этом у него даже не садился голос. Но перебрасывался он своими словечками складно и увертливо, и если когда и мог сболтнуть лишнего, то только после того, как принимал лишнего на грудь.

В этом-то и были те восемьдесят процентов всех сплетен, за которые Робеспьер не беспокоился. Но... Оставались ведь еще и двадцать - ох уж эти двадцать! - процентов.

Книги.

Как-то даже неловко было думать про своего лучшего друга, что прожив без малого треть века, он так и не удосужился прочитать "ни одной нормальной книги". Нет, яро, хоть и молчаливо спорил Робеспьер сам с собой и со всеми остальными: "Эй, вы, Гюго вовсе не такой уж невежда, как про него думают, он всего лишь старается казаться проще, потому-то всех вас так к нему и тянет, дорогие друзья и недруги, а на самом деле он очень начитанный, просто не щеголяет всем, что успел начитать".

("Как некоторые - эх, я", с легким огорчением думал Робеспьер уже про себя).

Может, все обстояло так, а может, и по-другому, но... Наглядный факт оставался наглядным фактом: Гюго невозможно было застать с книгой в руках. Не были интересны ему и разговоры о литературе, ни о современной, ни о классической. Он с легким раздражением реагировал на попытки пересказать ему какую-нибудь вычитанную интересность ("Ну вот зачем ты мне рассказываешь, чем там дело у них кончилось, вдруг я тоже когда-нибудь захочу прочитать!"), как и на попытки выспросить что-нибудь подобное в ответ ("Ой, ну знаешь, об этом надо от начала и до конца читать, человек вон целую книгу написал, а ты хочешь, чтобы я тебе в двух словах рассказал!"). Поэтому за его те самые двадцать процентов Робеспьеру было обидно, как за свои собственные.

Обидность только усугублялась тем, что окружение у Робеспьера было весьма таким читающим: Бальзак, собиравший дома личную библиотеку (половина которой досталась ему еще от родителей и прародителей); Дюма, сам работающий в городской библиотеке; Дон, неразлучный со своей электронной "читалкой", заляпанной и поисцарапанной - вот кому и правда непринципиально было, шелестеть ли страничками, ностальгически втягивая носом запах типографской краски, или возить вместо этого пальцем по экрану.

У Гюго в руках никогда не задерживалась ни бумажная, ни электронная книга. Гораздо чаще его можно было увидеть с плеером в ушах: утром, днем, вечером... даже перед сном. Вот в чем он был настоящий знаток, так это в музыке. Гюго мог запросто угадать, что за мелодию ты напеваешь, даже если напеваешь ты ее на редкость скверно; да и сам он пел неплохо, - настолько, чтобы не робеть перед микрофоном в караоке-баре. Он на слух отличал брит-поп от инди, а инди - от пост-панка, и даже у малоизвестных классических сонат или этюдов легко вспоминал композиторов... но попробовал бы кто-нибудь заставить Гюго прочесть биографии этих композиторов, хотя бы в популярном изложении!...

Музыка, казалось, полностью заменяла Гюго книги: только проглатывал он не книжные тома один за другим, а музыкальные альбомы; и цитировал строчки из песен, словно изысканные стихи ("Так тихо, что я слышу, как идет на глубине вагон метро"), и даже гадал, бывало, по своему плейлисту, как по Книге Судеб, переключая треки ("Разделишь чужую радость - умножишь свою, а ищешь врагов - непременно найдешь").

А Робеспьер наблюдал за всем этим, и у него просто в голове не укладывалось: ну как же музыка может заменять человеку книги? Отказываться от одного ради другого - все равно что отказаться от способности мыслить разносторонне и критически во имя одного только тонкого слуха и сделаться... полуинвалидом! Что-то подсказывало Робеспьеру, что книги Гюго все-таки читает, просто делает это каким-то оригинальным, тайным ото всех образом. Непонятно только - зачем.

И позже Робеспьер узнал, что подсказки его интуиции были, в общем-то, верными.

Случилось это зимой, где-то под новый год, когда Гюго заболел. Как бы ревностно в альфе ни пеклись о своих здоровьях - в конце года кто-нибудь из них нет-нет да и заболевал; это была уже какая-то традиция, странная и несчастливая. Декабрь, шкодливый эльф с морщинистым серым личиком из недоброй рождественской сказки словно играл с альфийцами в игру, поочередно тыкая скрюченным пальцем в каждого из них и твердя считалочку:

"Кто простужен и чихает -
Тот микробы выпускает!
Кто болеет? Отзовись!
Выходи, иди лечись!"

В этот раз он щелкнул по носу Гюго, да так крепко, что нос у того сначала припух из-за насморка, затем стало першить в горле, а там и жар с ломотой не заставили себя долго ждать. Вместо того, чтобы готовиться к новогодним торжествам, Гюго слег с простудой. Точнее, как раз укладываться в постель и выздоравливать, спокойненько и не спеша болея, он не желал до последнего. Так и пробегал, успевая за полдня в сотню мест и на сотню встреч, так и прокрутился в этой искрящейся пестрой предпраздничной кутерьме, всеми силами пытаясь игнорировать свое недомогание, пока оно не свалило его окончательно, так что он уже не мог ни бегать, ни стоять не пошатываясь, ни даже говорить в полный голос.

Запланированные праздничные гулянья альфийцев за городом, со всеми горными лыжами, баньками-саунками, березовыми вениками, глинтвейнами и полуголыми хмельными красавицами накрылись гулким медным тазом. С десяток своих планов Гюго пришлось перечеркнуть самолично, когда даже ему стало ясно, что к новому году он встать на ноги не успеет: звонить туда, перезванивать сюда, снимать бронь с того, предупреждать этого... А листки календаря между тем мелькали с прежней быстротой; уходящий год не собирался ждать, пока Гюго оправится от болезни. Уходил он неторопливо, степенно, и в провожатых совсем не нуждался. Дон, Дюма и Робеспьер, при всем сочувствии к Гюго, тоже не могли ни отсрочить грядущее торжество, ни тем более отменить его в своей квадре. Все должно идти своим чередом. Пока один из них ухаживал за заболевшим - остальные двое докупали подарки и продукты, драили дом, рассылали родственникам открытки, крошили салаты, возились с серпантином, бумажными снежинками, бенгальскими огнями и прочей ерундой. И хотя Гюго шутливо отмахивался от всяких опеканий: мол, пляшите лучше вокруг елочки, не вокруг моей постели, и старался держаться бодрее, - Робеспьер знал: этой пустяковой, но несвоевременной простудой он на самом деле просто убит. И лежать под одеялом, глотать таблетки и насморочно трубить в носовые платки, сейчас, вместо того, чтобы со всеми готовиться к новому году, ему обидно просто до одури.

Единственным развлечением для Гюго оставалась музыка, а первыми товарищами из вещей - наушники. Теперь они практически не вынимались им из ушей. Робеспьер где-то читал про то, что музыкой лечатся многие болячки, но вот конкретно насчет кашля и соплей он сильно сомневался.

- Может, тебе лучше спать побольше и чай с лимоном пить, чем песни крутить? - замечал Робеспьер, когда приходил забрать пустую чашку или принести эвкалиптовые пастилки. Гюго бормотал в ответ что-то несогласное, натягивал одеяло до ушей и отворачивался к стене - уходил в компанию своих личных, куда более сведущих советчиков, утешителей и лекарей.

В его комнате, несмотря на регулярные проветривания, стояла духота, с легкой, но специфической ноткой озона, остававшейся после кварцевания. И стояла полутемень, отдающая воспаленным красноватым оттенком: вишневые сетчатые шторы были плотно задернуты и почти не пропускали солнечный свет. Очередной предновогодний суматошно-веселый день и сам протискивался сюда с неохотой: как будто понимая, что ему не будут здесь рады. Он вытягивался по стене узкой бледной полоской и замирал до наступления вечера и зажигания фонарей. Гюго не нужно было, да и не хотелось от него большего. Там, за задернутыми шторами и немного запотевшим окном город жил в ожидании праздника - без него. Распушившийся нарядными темно-зелеными елками на площадях, поблескивающий льдом катков, усыпанный крупичатым снегом, перевитый мерцающими золотистыми гирляндами, словно лентами, - он превратился для Гюго в самый дорогой, самый чудесный подарок. И раскрывать этот подарок ему, конечно, нельзя было прежде времени - но не до того, как начнут бить куранты. А до своего полного выздоровления. Только кто ж его знает, когда оно там наступит...

По мнению Робеспьера, это произошло бы гораздо быстрее, если бы Гюго делал то, что следует: кутался получше в жаркое одеяло, не воротил бы нос от молока с медом и, самое главное, дал бы унести из его комнаты ноутбук. Так ведь нет; даже на этот раз, когда Робеспьер зашел к нему, он заметил, что Гюго не спал. Да, лежал, сползя куда-то вниз, подкопавшись лбом чуть ли не под самую подушку, прижмуривал глаза, хмурил брови и отчего-то тревожно, чуть заметно гримасничал. А спать - не спал. Вдоль его шеи переплетались ярко-бирюзовые проводки любимых наушников. И хотя крышка ноутбука была прикрыта, из-под нее был виден слабый свет - а значит, и в наушниках до сих пор что-то играло. Скорее всего.

- Послушай, ну это уже ни в какие ворота, - рассердился Робеспьер и выдернул штекер наушников из гнезда, - Ты так до самого Рождества больным проваляешься, если...

- "Каза-цца улып-чи-вым и-прос-тым - сАААмое вЫЫЫшшее в мИИре искуууууусство!" - вдруг патетично взвыл на всю комнату мужской голос, перебивая Робеспьера и перекрикивая все его ожидания. Тот так и застыл с зажатыми в кулаке и болтающимися проводками. Принадлежал этот голос явно не Марко Сааресто, и не Мэттью Беллами, и даже не Брендану Перри. Не говоря уже о том, что он не пел иностранные песни, а декламировал русские стихи. Правда, декламировал, стоит признать, впечатляюще: то взлетал до возгласа, то падал почти до шепота в нужных местах, то срывался на лай и вой, то снова пускался в бормотанье, - и ни в чем из этого не переигрывал. Пока Робеспьер оправился от удивления и эстетического шока и нажал наконец на паузу, Гюго уже приоткрыл глаза.

- Роб, это ты здесь, что ли? - он вынырнул из-под подушки и прижался к ней горячей щекой, - А я уснул, да? Кажется, все-таки уснул...

- Эт-то что такое? - Робеспьер махнул наушниками в сторону ноутбука. Гюго проследил за жестом, спросонья пытаясь сообразить, что же он имел в виду.

- Ты про трек? Да это же есенинский "Черный человек", - Гюго слабо улыбнулся, - Только не говори, что не знал, все равно ведь не поверю.

- Ты знаешь, что я знаю, - ответил Робеспьер безо всякого раздражения, - И что поэму написал Сергей Есенин, и саму поэму почти всю наизусть. Просто вот никак не ожидал услышать из твоего ноутбука русскую классику, а не какие-нибудь романсы и арии.

- Не понимаю, что тут неожиданного? Русская классика - это прекрасно... Да и иностранная ничем не хуже. Как раз дослушал главу из теккереевской "Ярмарки", потом хотел проверить, чего мне там Дон в папку накидал, но вот... Как-то заснул и сам не заметил, - Гюго конфузливо покривил рот.

- "Ярмарка тщеславия"? - Робеспьер подумал, что ослышался: эту книгу, по которой их так нещадно гоняли на экзамене в свое время, даже добрая половина его однокурсников не открывала, - Ты читаешь Уильяма Мейкписа Теккерея?

- Мне читают, - поправил Гюго, - И знать бы я не знал, как его там зовут на самом деле.

- В сокращении каком-нибудь, конечно?

- Как можно!

На слово Гюго верилось все-таки с трудом. Не удержавшись, Робеспьер по памяти отлистал роман Теккерея чуть дальше середины.

- Кто помог Родону Кроули получить пост губернатора на острове Ковентри?

- Лорд Стайн. Которого он еще на дуэль вызывал. Ну и правильно делал: мне тоже кажется, что этот Стайн осыпал его женушку бриллиантами и опаивал дорогим винищем не за одни только красивые глаза, но и за кое-что еще, что у женщин растет пониже. Покрупнее, покруглее и тоже в двух экземплярах, - Гюго уткнулся носом в колени и послал Робеспьеру укоризненный взгляд из-за складок одеяла; хотя, может быть, таким его сделало утомление, беспокойный недосон и приснившийся Черный Человек, - Ну как, засчитан ответ, профессор? Где моя зачетка?

- Извини, - настал черед Робеспьера конфузиться и прятать глаза.

- Извиняю охотно. Но правда же, аудиоверсии мне не нужно слушать "в сокращении": слишком они хороши для этого. Что "Ярмарка тщеславия", что "Черный человек"...

- Так тебе его Дон посоветовал?

- Ага. Сказал, очень в тему будет. "Друг мой, друг мой, я очень и очень болен...", - процитировал Гюго тихим хриплым голосом, подражая чтецу. Из-за простуженного горла в самом деле получилось похоже, но Робеспьер, обескураженный свалившейся на Гюго болезнью едва ли меньше самого Гюго, иронии не оценил.

- Вот ведь клоун несчастный, - гневно засопел он.

- Да брось, он хорошее дело сделал. Киношки с Безруковым мне, честно, как-то не особо нравятся, зато гоооолос у него..., - у Гюго даже дыхание перехватило. Непонятно, что раньше: восхищение или напавший приступ кашля.

- Я ж по таким голосам... да я ж за такими голосами, как крыска за дудочкой, готов топать, вот правда!

- Правда..., - сумрачно протянул Робеспьер в ответ.

"Голоса, ну конечно же!", - он чуть не хлопнул себя по лбу, - "Не ножки, не юбочки и не каблучочки, ха! Голоса - вот его самая большая слабость". Вслед за этим нехитрым открытием в голове Робеспьера тут же зароились другие вопросы, какие-то бестолковые и непонятно откуда там взявшиеся. Вспомнились все подружки Гюго: которая из них - самая сладкоголосая? Чью болтовню он готов слушать часами, не перебивая, даже если девица несет сущий вздор? Кто еще поет с ним в караоке?
Ах да, а у него самого, у Робеспьера, - насколько приятный голос?...

- Не знал, что ты настолько любишь аудиокниги, - наконец сказал Робеспьер, решив пораздумывать над этими вопросами потом, на досуге.

- Ну да, люблю. Но по мне, наверное, и не скажешь, а? Робчик, ну-ка послушай меня, - с явной неохотой и нежеланием разлучать свою голову с подушкой, Гюго, тем не менее, уселся в кровати и придвинулся поближе к сидящему на ее краешке, - Читать я люблю. Я не люблю сидеть и туканить над какой-нибудь книгой, понимаешь? Даже очень интересной. Мусолить все эти полотна текста, разбирать мелкий шрифт, вчитываться и перечитывать одно и то же по нескольку раз, потому что внимания у меня для такого все равно надолго не хватает... Ты уж извини, но тягомотина та еще. Помню, я даже лекции в универе записывал на диктофон, а не в тетрадь, потому что по аудиозаписям потом мне было легче готовиться, чем по конспектам... Никому и никогда я не признавался в любви через записочки, даже в школе. Никогда ни с кем не спорил и не срался в комментариях к блогам, даже не имея возможности высказать все то же самое человеку в лицо. Или почему еще, как думаешь, я лучше позвоню кому-нибудь в скайп, чтобы пообщаться, чем стану перепечатываться с ним в чате? - Гюго кашлянул, поморщился, - Потому что все, что записано или напечатано, - для меня это какой-то полумертвый набор букв. А слова человек затем и придумал, чтобы го-во-рить их другому. Произносить и не замалчивать.

- Это спорное суждение. Ты сильно недооцениваешь потенциал письменного слова, - покачал головой Робеспьер, - Не все из того, о чем писали Шекспир и Пелевин, им хватило бы силы духа и таланта просто высказать. К тому же, тебе, возможно, просто не попадались подходящие книги. Хорошо написанная книга, - сама и говорит, и поет для своего читателя.

- Почему это не попадались - попадались! Всякие разные. Ту же "Ярмарку тщеславия" я не осилил дальше второй главы. Зато вот аудиоспектакль по ней - слушал бы и слушал. Робчик, просто ты судишь о книгах как дискрет: слова, знаки, смыслы и прочие семантики - это твой родной мир, ты чувствуешь себя в нем свободно и уверенно. Но ты не забывай, что я-то не дискрет, я - больше аудиал. И воспринимаю все то же самое уже через другой канал.

Как странно болезнь Гюго поменяла их местами, подумал Робеспьер: обычно это он разъяснял ему что-нибудь с видом знатока, а Гюго слушал, переспрашивал и уточнял.

- Помню, в детстве мне часто читали. Мама, в основном, она...

Гюго прервался, снова раскашлявшись. Робеспьер поспешно протянул ему чашку.

- Ух, спасибо... о черт, что это в ней было?! - у Гюго сделалось такое лицо, словно проглотил он не ненавистное теплое молоко с парой ложек цветочного меда, а полную чашку топленого барсучьего жира.

- То, что доктор прописал, - ответил Робеспьер невозмутимо, - И что твой любимый Васильев, между прочим, советовал. Пей и не кочевряжься.

- Все равно, ненавижу эту штуку, - в который раз сообщил миру Гюго, - И болеть тоже ох как ненавиииижуууу...

- Так ты выздоравливай скорее, раз ненавидишь, - Робеспьер протянул руку, чтобы ощупать лоб Гюго, тот тут же запрокинул голову, как кот, следуя за касанием и продлевая и ласку, даже если лаской оно вовсе не задумывалось,- Выключи ноутбук, пожалуйста. Убери свои наушники. Укройся одеялом получше. И ложись уже поспи по-человечески. Принести тебе чего-нибудь? Колдрекс запить, градусник, капли в нос? Может, мандаринку вот почистить?

- Может, ты мне почитаешь что-нибудь? - выдвинул Гюго свое встречное и, как всегда, огорашивающее предложение.

Робеспьер, уже успевший снять с маленького плода его мягкую податливую кожурку и разломить надвое, выпустив из него в комнату новогодний цитрусовый дух, замер.

- Что, прости, сделать?

- Почитать мне вслух, - повторил Гюго.

- З-зачем это?...

- Я хочу послушать. А ты хочешь, чтобы я побыстрее выздоровел, правда? Я же не спеть тебя все-таки попросил. Ох, да в самом деле, тебе что, так сложно?

"Мне сложно, - ответил ему Робеспьер про себя истинную правду, - Еще как сложно. Читать я полюбил с дошкольного возраста; сам, потому что мне взрослые не очень-то часто читали в детстве: то не располагали временем, то не горели желанием. Я научился хорошо пересказывать прочитанное, быстро запоминал стихи, писал сочинения, которые хвалили учителя... Но если бы меня при этом избавил кто-нибудь от необходимости читать что-то и кому-то вслух. Громко, четко, с выражением, "с чувством - с толком - с расстановкой", на табуреточке, гостям, перед Дедом Морозом, для первоклассников, на поэтическом вечере, всей экзаменационной комиссии. Почему из всех только я один понимал, что нужен хорошо поставленный голос, нужна безупречная дикция, нужна артистичность, чтобы декламировать стихи? Нужно, в конце концов, желание все это вырабатывать?

А у меня - что из этого есть у меня?".

- Гюго, - пальцы Робеспьера мяли яркую "одежку" мандарина, вертели и выворачивали ее наизнанку белой стороной. В кончики пальцев и под ногти успел въесться веселый золотисто-оранжевый цвет, - тебе Безрукова было мало?

- Так то Безруков, а то - ты. Давай-давай, - подстегнул Гюго, раззадорившись, - С чувством, с толком, с расстановкой, что-нибудь из того, что сам любишь. Прочитаешь красиво - получишь мандаринку!

Робеспьер вспыхнул. Поднялся на ноги, с явным намерением идти не к полке с книгами.

- Сам ее съешь. И колдрекс выпьешь. У тебя жар и ты бредишь.

- Робчик, ну пожалуйста.

Гюго придержал его за руку - так, что Робеспьеру ничего не стоило выдернуть кисть из его слабенькой хватки и все-таки уйти. Из голоса и из просьбы Гюго вдруг разом пропал весь кураж, как будто его и не было. Темные хвойно-зеленые глаза лежащего теперь следили за каждым движением Робеспьера так, словно это было последнее желание, донесшееся со смертного одра. Робеспьер не любил у него такой взгляд; в основном, потому, что после него он уже мало в чем мог отказать Гюго.

- Пожалуйста, почитай мне вслух. Немного, столько, сколько сможешь. Мне хочется тебя послушать.

Как слепой, долго-долго перебирая корешки, наощупь и наугад Робеспьер в конце концов вытянул из тесного ряда книг на полке какой-то том и вернулся к кровати. Гюго почувствовал, как шевельнулся матрас у его ног, принимая еще одного садящегося. Веки у Гюго тяжелели все больше. Он уже почти не различал фигуру Робеспьера, ссутулившегося над раскрытой на коленях книгой. Но шелест страниц и голос читающего, - поначалу тихий, неуверенный, запинающийся в конце почти каждой фразы, но с каждой же фразой, с каждым новым вдохом набирающийся воодушевления и смелости, крепнущий и в конце концов выровнявшийся и зазвучавший так, как он звучал всегда, - обыкновенно, спокойно и ровно, - Гюго слышал его до последнего, пока окончательно не погрузился в сон.

Голос уже не читал - он напевал. И музыка ему не требовалась, потому что музыкой был он сам.

... Здесь, во сне Гюго не было ни единого намека на зиму или Новый год: еще бы, под таким палящим зноем никакая льдинка и снежинка не уцелела бы. О снеге здесь напоминали разве что редкие облака, серо белеющие у разных краев неба. Гюго поглядывал на них с надеждой и думал: ну как же солнце может так нещадно палить, если день выдался вроде как облачный? Он шагал по проселочной дороге, чувствовал, как с него катится пот, как у него пылает лицо. Чувствовал, что скоро сам растает, как восковая свечка. Пыль под ногами тоже казалась какой-то восковой: светлой, тяжелой, скатывающейся в мягкие жирные комья в дорожных колеях. Золотистая трава, то ли от природы такая, то ли выжженная солнцем до сухой, режущей по глазам желтизны расступалась по обеим сторонам дороги и клонилась к земле. Впереди ее было больше, гораздо больше: целый круговой пустырь, заросший горицветом и чиной луговой, как владения невидимой девы-полуденницы, ожидающей его прихода.

Их прихода.

Гюго не знал, зачем они идут туда, куда они идут. Но послушно следовал за своим странным провожатым - отшельником в коричневатом плаще, который хоть и опирался при ходьбе на длинный посох, но шел быстрее него. Он вроде что-то бормотал - скорее, самому себе, чем Гюго, но сухой жаркий ветер срывал с его губ отголоски фраз и таскал свою добычу Гюго, самодовольно, словно подслушанную сплетню:

"И будь слугой смиреннейшим того,
Кто был твоим кромешным супостатом.
И назови лесного зверя братом,
И не проси у Бога ничего".

@темы: соционика, повседневность, психология, фанская фикция

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

"Все будет хорошо?"

Название: "Все будет хорошо?"
Фандом: соционика
Автор: Черный голубь
Размер: мини
Жанр: психология, драма
Персонажи: Наполеон/Бальзак, Дон Кихот, Дюма
Рейтинг: G
Сюжет: О пользе сказанных слов и несделанных дел.

"Все будет хорошо?"

О том, что что-то не в порядке, Наполеон догадался еще на пороге, по тишине, объявшей дом. Такой, что ему, пребывавшему в превосходнейшем расположении духа, оповещать о своем прибытии на всю прихожую: "Ну и что это меня никто не встречааааает!" - сразу расхотелось. Не то что бы Бальзак, конечно, раньше выбегал на его возглас и радостно вис на нем, да и шумным этого человека никак нельзя было назвать. Наполеон долго учился слушать тишину, окружавшую Бальзака, словно аура. Сосредоточенную, как рокот в глубине морской раковины, когда он, склонившись над письменным столом, пестовал очередное литературное произведение. Апатичную, ютящуюся между четными щелчками маятника, когда он скучал. Риторически-вопросительную, когда он над чем-нибудь размышлял. Ипохондрическую, вяло просачивающуюся сквозь поры стеганого пледа, когда он болел.
Или - вот такую, как сейчас: скукоженную, оттесненную в угол и туда же еще больше забившуюся. Тишину зажатого рта. Тишину - якобы - пустого дома; хотя Бальзак вернулся с работы раньше него: на крючке висело его черное пальто с расстегнутыми и растопыренными ремешками на воротнике, поверх него был перекинут полосатый шарф веселенькой и совершенно несуразной расцветки, не сочетающейся ни с чем, что бы Бальзак ни надевал. Наполеон повесил рядом свой томатно-красный пуховик и погасил в прихожей свет.
Нигде больше в квартире он не горел.
И Наполеон почему-то решил не включать его; так и шел, ведя рукой по стене, слушал, как радио на кухне болтает само с собой о культурных атташе России и Франции, как вибрирует холодильник, как часы в гостиной заведенно тикают и такают, и прислушивался, из какой же комнаты тишина-аура Бальзака тянет свою немую песню.
Кабинет.
День таял по-зимнему скоро. Комнату наполнял голубовато-серый свет, которого уже не хватало ни для чтения, ни для письма. Бальзак, впрочем, не листал книгу и не почесывал подбородок кончиком перьевой ручки, раздумывая над тем или иным текстом, своим или чужим. Он просто сидел, придвинув к окну кресло, из-за широкой спинки которого была видна только его рука, покоящаяся на подлокотнике.
- Эй, - негромко позвал Наполеон и, помедлив, подошел к нему, - салют. Ты чего здесь без света сидишь? Спишь, что ли?
- Не сплю.
- Ужинал?
- Не голодный.
- Господи, опять на тебе этот свитер, - поморщился Наполеон, разглядев, во что успел переодеться Бальзак, - И откуда ты его постоянно откапываешь, ума не приложу...
- Замерз, - пробубнил Бальзак в широченный воротник, оттягивая его большими пальцами и зарываясь носом.
Старый, видавший виды, когда-то бывший розово-бежевым, выцветший и скатавшийся от многочисленных стирок свитер на Бальзаке тоже не был доброй приметой. У Наполеона все никак руки не доходили выбросить дрянную вещицу или пустить на тряпки. То и дело Бальзак доставал откуда-то этот старый чертов свитер и укутывался в него, жалуясь на холод. А жаловаться на холод (когда дома топили так, что хоть яблоки на батареях выпекай), он, будучи в добром здравии, мог только в одном случае: когда одолевали неприятности, хорошенько потрепавшие ему нервы. Хваленые стальные бальзачьи нервы.
Плечи Бальзака мелко тряхнул озноб.
- Скоро на улице теплее будет, чем у нас, - Бальзак на минутку вынырнул из воротника и снова натянул его на пол-лица, - Отопление, что ли, днем отключали?
- Отопление, угу. И свет, - поддакнул Наполеон, - Ладно, Баль, выкладывай, что стряслось.
- Да я, собственно, ничего и не утаиваю. Все лежит на столе, почитай, - бросил Бальзак, так непринужденно, будто предлагал ему почитать свеженький номер "Лезвия Оккама", издаваемого их Домом Литераторов, - Или что еще ты хотел знать о своем "насквозь проплаченном критике", но стеснялся спросить.
Вспыхнувшая настольная лампа согрела зимний полумрак, сгустившийся в кабинете, - правда, та его половина, где сидел Бальзак, все равно казалась неуловимо темнее. Свет из-под матерчатого зеленого абажура растекся медовой лужицей по лакированной столешнице, окатил собой папки, бумаги в мультифорах и книги, вываленные Бальзаком на стол из дипломата. То, о чем он говорил, оказалось небрежно втиснуто в томик стихов Одена в качестве закладки и слегка смято. Вопреки наполеоновым догадкам, это была не статья и даже не какой-нибудь шутливый пасквиль из тех, которые члены литературной ассоциации то и дело катали друг на друга и которые, понятное дело, уже давно никто не принимал близко к сердцу. Некто, обращавшийся к председателю литературной ассоциации ("Многоуважаемый Максим Горький..."), явственно давал понять, что шутить он не намерен. Личное письмо было составлено безукоризненно, по всем канонам жанра: господин N подчеркивал свою лояльность ("Как патриотически воспитанный член нашей организации и преданный поклонник администрации..."), уверял, что и против Бальзака он не имеет ничего личного ("При всем уважении к главному редактору нашего журнала и заведущему рецензионно-критическим отделом, при всей неоспоримости его заслуг..."), готов был привести доказательства своей правоты ("Я имел возможность лично беседовать с заместителем главного редактора журнала "Мастерская и маргаритская", и он подтвердил, что..."). Однако Наполеону с первых же строк было ясно, что автор доноса лжет, как сивый мерин.
"Таким образом, выяснилось, что за все рецензионные статьи, в которых содержалась положительная оценка, г-ну Бальзаку доплачивали приличные денежные суммы. Не этим ли объясняется столь большое количество таких его статей в журнале "Мастерская и маргаритская"? " О какой объективности и непредвзятости его суждений может идти после этого речь? А ведь г-н Бальзак всегда делал акцент именно на этих качествах литературного критика. Лично я расцениваю его поступок как чистой воды предательство по отношению ко всему Дому Литераторов; впрочем, признаю, что сейчас, находясь под влиянием исключительно негативных чувств, и сам склонен судить о произошедшем предвзято и односторонне. Надеюсь, что решение, принятое Вами и одобренное общим собранием, будет справедливым и беспристрастным".
А в конце письма аноним (чего Наполеон уж никак не ожидал и от чего у него даже слегка приоткрылся рот) разоблачал сам себя. Подписью: "Искренне преданный литературному искусству, поэт-авангардист Дон Кихот".
- Ну как? Прелестно, не правда ли? - подал голос Бальзак.
- Скорее, отвратительно, - Наполеон стряхнул письмо на одну из книг, - И ведь хватило же наглости еще подписаться... хм... или все-таки глупости?
- "Глупости"? Да что ты говоришь, - Бальзак улыбнулся слабо и снисходительно, - "Наглость" - очень может быть, но "глупость" - это совсем не про Дона. В его подписи был свой расчет. И, скорее всего, на то, что ее увижу я.
- Дон Кихот? Один из твоих учеников?
Наполеон попытался припомнить его среди того творческого молодняка, который постоянно крутился около Бальзака или под дверями его кабинета. Дон Кихот. Пару раз Наполеон сталкивался в коридорах Дома Литераторов с этим юношей, длинным и тощим, как линейка. Дон был на две головы выше всех своих собратьев по перу и на голову выше Бальзака, при этом весь какой-то нескладный, неловкий, неотесанный. Одевался он чудаковато (сам Наполеон в таком виде порой и из дома бы выйти постеснялся), ходил небрежно, не уступая дороги навстречу идущим, двигался порывисто, то и дело задевая кого-нибудь острым локтем, плечом или коленом, говорил громко и бойко, при этом часто с кем-то спорил, и разговаривая, чуть задирал подбородок и въедался в собеседника нахальным взглядом раскосых, явно татарских глаз. И хотя Наполеон, в целом, мало был знаком с этим Дон Кихотом, да и его турагентство имело мало общего с тем "храмом искусства", в котором "служил" Бальзак, он был уверен: его люди, простые и далекие от высоких материй, такого сослуживца, как Дон Кихот, долго бы терпеть не стали.
- Не ученик, - услышал Наполеон голос Бальзака, - Дом Литераторов - не университет и не институт, никого учить и наставлять, в строгом смысле слова, там не принято. Однако многие младшие поэты обращаются ко мне за помощью, за редактурой или за советом. Это как раз приветствуется.
- Ну, вот и доприветствовался, вот и досоветовался на свою голову! - вырвалось у Наполеона раздосадованно, - Глянь, какую гадючку на груди пригрел...
- Выбирай выражения, - проговорил Бальзак холодно, - Никого ни на чьей груди я не пригревал, понятно?
Он помолчал.
- Но с Доном мне доводилось обсуждать его..., - Бальзак причмокнул губами, - ... поэзию чаще, чем с остальными. Весьма часто, весьма оживленно и весьма... бурно-эмоционально. С его стороны.

- И это все, что ты можешь сказать о моей поэме?! Это - все?!
Дюма, заслышавший полные возмущения крики за дверью, вздрогнул и несколько минут подержался за дверную ручку, прежде чем дернуть ее вниз и войти. Вот тебе и сходил на обед; а ведь в таком спокойном умиротворенном состоянии оставил и свое рабочее место, и своего коллегу... Дон бы хоть записочку им подкинул, что во второй половине дня собирается прийти и расскандалиться с Бальзаком по поводу своего произведения, вместо того, чтобы нагрянуть, как снег на голову. Таланта к таким визитам, дурным и совершенно неожиданным, в этом парне было даже больше, чем способностей к поэзии. Дюма, конечно, не был склонен к тому, чтобы малевать из Дон Кихота невесть какое чудовище - напротив, он находил его вполне сносным человеком, даже приятным на свой лад, к тому же всю его активность и инициативность нельзя не оценить... Но... Дюма прислушался к переполоху за дверью, который и не думал стихать. То, как в приступе злобы этот активно-креативный парень терял всякое человеческое лицо, тоже нельзя было не заметить.
Дюма еще немного постоял, повздыхал, поуговаривал себя наконец уже туда зайти (а не малодушно пережидать бурю в коридоре), пока дело у тех двоих не дошло до рукоприкладства, и пообещал себе вечером ванну с мелиссовым маслом, что-нибудь из Сары Брайтман и два дополнительных часа сна - за еще один стресс на этой неделе, совершенно лишний и совершенно незаслуженный.
В итоге в редакционный отдел он не просто зашел - буквально влетел, распахнув дверь, лучась энергией, отчаянным жизнелюбием и радушием, способным, пожалуй, свалить с ног.
- Господа-господа, ну вы что-то совсем уж расшумелись! - весело попрекнул он Дона и Бальзака, несмотря на то, что шумел-то, в основном, Дон, в то время как Бальзак сидел, обложившись документами, и вел себя так, словно в кабинете больше никого не было. Словно никто и не нависал над ним с агрессивно-угрожающим видом, оперевшись о стол обеими ладонями и растопырив длинные побелевшие пальцы. Иногда выдержка Бальзака настолько восхищала Дюму, что даже немного пугала.
- Ооо, мой дорогой талантливый друг, очень рад вас видеть, давненько вы что-то к нам не заглядывали! - засыпал он приветствиями Дона, стараясь частить так, чтобы тот и рта не успевал раскрыть. Встрепанный, сердитый, обескураженный Дон Кихот напоминал ему грачонка, выпавшего (а может, и вырвавшегося) из гнезда, но так и не наученного летать, несмотря на отросшие и оперенные крылья.
- Да вы присаживайтесь, не стесняйтесь! - Дюма ловко подпихнул ему свободный стул, со всей возможной деликатностью обхватил за худые плечи (прямо не человек, а ходячая иллюстрация к строчкам: "Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал!"), намекая, что в ногах сейчас правды точно нет. Усаженный, заметно терявший в рослости Дон и стоявший у Бальзака над душой Дон - это были все же два разных человека. Может быть, не слишком разных, но достаточно.
- А чаю хотите? Или кофе? С молоком, без молока? - из одной руки Дюма выпустил на стол перед Доном чистую чашку, другой подхватил только-только вскипевший чайник, - А, к нам же в буфет такие чудесные маффины завезли, совсем свежие, ой, я, кажется, даже знаю, из какой кондитерской, ну что за замечательные все-таки люди там работают...
- Ага. Не то, что у нас здесь, - зло зыркнул на Бальзака Дон.
- Вы, может, и замену мне подходящую уже нашли? - поинтересовался Бальзак, продолжая записывать что-то в органайзере.
- В третий раз мне поэму возвращает. В третий! - вместо ответа пожаловался Дон Дюме как более понимающему и сочувствующему, - Хоть садись и заново все переписывай.
- А что, правда можете? - с притворной надеждой оживился Бальзак.
- Послушайте, это все делается для вашего же блага, - поспешил заверить Дюма и перехватить очередное огрызательство Дона в ответ, - Позвольте-ка.
Он поправил очки. Однако, мельком взглянув на распечатки многострадальной доновской поэмы, Дюма понял, что и без очков бы обошелся: замечания и пометы Бальзака горели красными чернилами, бесцеремонно втискивались между строк и были выполнены непривычно разборчивым почерком, с резкими начертаниями и сильным нажимом. Где-то их было больше, где-то меньше, но ни один лист не был от них полностью свободен. М-да. Для третьей редакции текста, конечно, густовато...
- Для блага? Для моего же блага, говорите?! - Дон наугад выдернул из середины один лист и зачитал, подражая брюзгливому тону Бальзака, - "Незабвенный, скажите, кто внушил вам, что писать плохо - хорошо?", "Поэзия должна показывать не бедность и уродство вашего языка, а его безграничную прелесть", "Тексту настолько не хватает ритмичности, что рука читающего накрепко сцепляется с лицом уже примерно к середине"... И тут еще куча всего в таком духе. Ну точно, мне от таких замечаний сразу тааак поблагело! Спасибо, уважаемый Бальзак, что уели меня и ткнули носом в мое говно!
- "Говно"? Как аллегорично.
- Это не критика, а форменное издевательство!
- Я думал примерно о том же самом, когда вы подсунули мне набор рифмованных строк с расшатанным ритмом, выдавая все это за поэму, - Бальзак вздохнул, - Поздравляю, хоть кто-то из сочинителей понял, что я чувствую, когда читаю то, что мне приносят на редактуру.
- Если ты критик, ты должен вести себя тактично и не изгаляться столько, черт возьми!
- Это когда это я успел вам так задолжать? - склонив голову, Бальзак окинул Дона любопытствующим взглядом, словно какую-то диковинку, - Но если мои критические замечания настолько ранят вашу нежную чувствительную поэтическую душу - тогда почему вы возвращаетесь ко мне за ними же вот уже в третий раз?
Дон стиснул зубы; он прекрасно осознавал, почему. Бальзак был умен, как сам черт. У Бальзака был безупречный литературный вкус, потому что всяких-разных стихов и романов он за свой век успел перепробовать столько, что младшие то и дело суеверно шептались между собой: сколько же этому книгочею лет? Бальзак знал тысячу способов искалечить едким словом и не гнушался пятистами из них, однако при этом он обладал уникальной способностью - проникать умом в самую суть написанного. Как и удивительно точно отличать качественное от некачественного и настоящие произведения от ловкой графомани. Именно поэтому молодые писатели и поэты в Доме Литераторов возвращались за его едким словцом, и, если была нужда, не три раза, а все сто.
- Я не хуже вас знаю, насколько придирчив и требователен наш уважаемый Бальзак, - услышал Дон рядом голос Дюмы и немного удивился, насколько он похож на тот, которым он привык разговаривать сам с собой, - но ведь и вы не хуже меня знаете, что он никогда не придирается по пустякам. И ни от кого не требует невозможного, - закончил Дюма почти обиженно. Иной раз ему и впрямь становилось обидно за коллегу. Литературный редактор из Бальзака, несмотря на его прескверный характер, был - золото. Не застал Дон и братия то время, когда всем здесь заведовал Штирлиц, ничего, кроме александрийского стиха, казалось, больше не признававший, или тот же Максим Горький, из-за каждой муравьиной запятой упускавший из виду четырех слонов Сути. Не застал, и потому ему просто не с чем было сравнить.
- Ну-ну, мой дорогой старательный друг, не стоит так огорчаться, - попытался ободрить Дюма Дона, - В конце концов, не ошибается тот, кто ничего не делает.
По губам Бальзака медленно и почти незаметно поползла улыбка. Ну конечно; славный-славный забавный Дюма. Кто бы когда ни заглядывал к ним из младших поэтов - все они были ему "дорогими друзьями", дороже просто не бывает; и все у него были такими старательными и талантливыми, что прямо деваться некуда. Особенно вот этот лохматый... "гений - Игорь Северянин". А когда никто из них не заглядывал и Бальзак вслух вычитывал из их опусов особо зернистые перлы, не забывая комментировать, Дюма смеялся до неподдельных слез, которые смахивал с нижних век.
- А я не считаю это за ошибку, - запальчиво воскликнул Дон, ткнув пальцем в одну из красных помет, - И это, и это, и это тоже!
- Да разумеется, - Бальзак даже не взглянул на указанное; злосчастную доновскую поэму он и так успел чуть ли не выучить наизусть, - Сбои ритма в вашем поэтическом тексте вы считаете за находку. В свою очередь, я подробно и предельно доступно расписал вам на полях, почему эти сбои являются все-таки недочетом, а не приемом. Даже метрическую схему набросал, для наглядности. В любой поэме должен быть виден ее ритмический рисунок, а не плохонький скетч вместо него. И если вы так умны, как о себе мните, то поймете, о чем я говорил.
- Но стихотворный ритм там нарушен не просто потому, что мне так в голову взбрело, - снова заартачился Дон, - это и служит воплощению главной идеи! Сперва сердечный ритм в тех строчках сбивается у самого героя, потом этот сбой подхватывает сердце, заключенное в центре Земли... И все это нужно раскрыть именно через резкую смену стихотворного размера, чтобы читатель понял и прочувствовал, чтобы пропустил через себя!...
- Ну как скажете. Хорошо бы не только словами, но лучше - стихами вашей поэмы. В самом тексте больше не содержится никаких предпосылок того, что вы мне сейчас пытаетесь доказать.
- Да не моя вина, что ты кинулся судить то, чего совершенно не понял! - выпалил Дон.
- Вот как? А вы, значит, жаждете читательского понимания, стараясь миновать оценку?
Дон даже чуть отшатнулся от неожиданности, поскольку пропустил тот момент, когда Бальзак плавным движением поднялся со своего места, оперся руками о стол, так что теперь он нависал над сидящим, а не наоборот. Дюма опустил глаза; терпению Бальзака рано или поздно должен был прийти конец.
- В таком случае, вам к другому специалисту, не ко мне, - Бальзак аккуратно собрал страницы поэмы, разметанные по всему столу, и упаковал их в мультифору, при этом не спуская с Дона внимательного, прошивающего насквозь взгляда, - Юнг, в конце концов, тоже советовал своим пациентам писать стихи и романы. Некоторые психоаналитики, кстати, до сих пор рассматривают нездоровую тягу к сочинительству как психическое отклонение. Но, должен заметить, все они очень..., - и после паузы Бальзак протянул на улыбке, - понимающие люди.
Убрав последние несколько листов, он пододвинул мультифору на край стола Дону и спокойно вернулся к своим делам. В кабинете воцарилась напряженная тишина. Ни от кого больше не прозвучало ни слова, только минутная стрелка настенных часов цокнула громко и укоризненно. На лице Дюмы, повернувшегося к Бальзаку, проступала непонятная надломленность, словно это ему, а не Дону прилетела такая звонкая моральная оплеуха: "Ну зачем ты так?". Сам же Дон сидел не шелохнувшись, обездвиженный и оглушенный, и бессмысленно пялился на лежащие перед ним распечатки. Когда он набрал в легкие воздуха, голос не сразу пошел вместе с выдохом.
- Однажды я не выдержу, - наконец произнес Дон; ни Дюма, ни Бальзак не подозревали, что он умеет делать это настолько тихо, - Однажды я не выдержу и сделаю так, что ты больше никогда не осмелишься открыть свой поганый рот здесь, в Доме Литераторов. Понял? И многие, уверен, только поблагодарят меня за это.
- Непременно поблагодарят, - легко согласился Бальзак, правда, уже в согбенную спину выходящего, - Поблагодарят и сложат героическую поэму в вашу честь. А если логаэд с пеоном в ней не будут сношаться столь же непечатно, как у вас, - я самолично прочту ее на поэтическом вечере.
В ответ, что удивительно, не последовало даже хлопка дверью.
- Хвала богам, убрался, - Дюма обессиленно рухнул в офисное кресло, крутнулся в нем на полкруга, - Не надоело тебе клевать мальчишку, а, Баль? Выплюнь его, он невкусный. Не говоря уже о том, что вредный - для здоровья.
- Если ты не согласен с какими-либо моими замечаниями, обозначь, с какими конкретно, - отмахнулся Бальзак от очередного этического нравоучения; такого в Дюме было хоть отбавляй, вот только отбавлять это за свой счет он не собирался.
- Как я уже сегодня говорил, ты не придираешься по пустякам и не требуешь невозможного.
- Или я, по-твоему, виноват в том, что люди пишут сущую ересь и ждут от меня за нее похвал, а не пинков?
- Дон не пишет сущую ересь, - парировал Дюма, - иначе разговор у тебя с ним был бы короткий и совсем другой. Не в три визита.
- Дон - нет.
Бальзак отложил ручку, встал из-за стола, прислонился спиной к откосу окна, скрестив руки на груди. Внизу игриво изгибались и тесно жались друг к другу две автомобильные трассы. Машины циркулировали по ним и по очереди заныривали под серый, тонкий, словно капрон, покров тени, отбрасываемой двумя соседними небоскребами, закованными в бетон, металл и аквариумно-зеленые стекла. Последние их этажи невозможно было разглядеть, не выйдя для этого на улицу. Пара-тройка таких же городских гигантов, стройных и высоченных, восставали из-за домов несколькими кварталами дальше. Бальзаку они всегда казались отчего-то слегка скособоченными.
- Оригинальничанье мальчишке вредит. Слишком боится быть похожим на кого-то еще, слишком гонится за новизной, пренебрегая классическими формами... В этом его проблема. Не выстроив своего стиха как следует, он пытается разломать традиционный. Хотя тему, я тебе скажу, он выбрал сложную и интересную, при всей ее абстракности, - человек и мир... Он любопытно ее подает. И неординарно переосмысливает место и роль человека в мироздании. Ах да, мысли..., - Бальзак вдохнул, неторопливо и бережно, словно пытаясь уловить ускользающий приятный аромат. На миг его взгляд приобрел рассеянное, почти мечтательное выражение, устремился через весь город, видный в окне, отпружинивая от солнечных бликов, которыми были запятнаны тени на асфальте, бесшабашно скача под медно-зеленым скатам крыш, съезжая по проводам, разлиновавшим небо, и, достигнув дальних небоскребов, огладил их гладкие зеркальные стекла.
- Знаешь, у меня никогда не было таких. В его возрасте ничего подобного у меня в голове даже не гостило.
- Так что тебе мешало сказать об этом Дону, пока он был здесь? - Дюма повертел в руках маффин в зубчатой бумажной формочке, - Почему ты не похвалил его поэму хотя бы за идейную составляющую?
- Зачем? - искренне удивился Бальзак, - Ты же видишь, мальчишка знает себе цену, да и гонору в нем хоть отбавляй. Мне все это, конечно, безумно нравится, но с таких молодцов полезнее как раз сбивать спесь, а не тетешкать их самолюбие.
- А дразнить? Дразнить и куражиться - скажешь, тоже полезно? Что-то не замечал я такого твоего отношения, скажем, к Достоевскому или Гексли.
- Ну не всех же общим аршином мерить, - Бальзак с улыбкой развел руками, - Те двое - совсем из другого теста.
- Баль, неужели ты не понимаешь, что так только наживаешь себе новых врагов? - в голосе Дюмы звучала затаенная тревога.
- Врагов? Так это же замечательно! - откликнулся Бальзак с таким воодушевлением, что Дюма невольно задумался, что же такого замечательного его коллега в этом нашел.
- Думаешь, я не знаю, что поговаривают обо мне в стенах нашего Дома Литераторов? "Если ты победишь бальзаковскую критику, ты сможешь победить что угодно"... Вот и пускай побеждает. Или хотя бы пробует воевать, если Дон видит во мне врага, - Бальзак сосредоточил взгляд на самом кончике перьевой ручки, упиравшейся в лист строго перпендикулярно, - Пускай учится защищать каждое слово своего произведения, которое у него хватило ума написать. Только так и никак иначе.

- Когда я говорил про "воевать", я, конечно, не совсем это имел в виду, - выдавил из себя Бальзак.
- А по-моему, он все-таки идиот, этот Дон, - заявил Наполеон, разглядывая доносное письмо, - И подставил он не тебя, а самого себя. Клевета, между прочим, - дело подсудное.
- Почему ты так уверен, что это клевета? В "Мастерской и маргаритской" действительно много моих статей, - бесцветным голосом заметил Бальзак. Он продолжал смотреть в окно, просто-таки растворившись взглядом в переплетениях веток, заснеженных так, что почти не просматривалась кора. В сумерках деревья были похожи на белые кораллы, неведомо как выросшие на земле, не в глубинах моря.
- Ну да. Как и в любом другом журнале, который тебе их заказывал.
- И большинство из них - с положительной оценкой.
- Значит, и сами тексты не полная дрянь.
- А ты вот прямо читал все, от начала и до конца? Откуда ты знаешь?
- Оттуда, - Наполеон сорвался с места. Бальзак невольно дернулся, почувствовав, как его запястья жестко пригвоздили к подлокотникам, но даже головы не поднял в ответ.
- Я знаю, что тот журнал не доплачивал тебе за статьи. Я знаю и то, что ты никого не станешь ни ругать, ни хвалить без повода: слишком гордый, что для того, что для другого, - голос Наполеона дрогнул от попыток с ним совладать, - Не нужно затевать со мной такие разговоры, Бальзак. Я этого не заслужил.
- Прости.
Наполеон перевел дыхание, успокаиваясь.
- Как к тебе, кстати, попало письмо?
- Не поверишь, но - от Гамлета. Буквально из рук в руки.
- От Гамлета? - левая бровь Наполеона и уголок рта синхронно дернулись вверх, - Я-то думал, он такой преданный председателев помощник... Надо же, сколько благородства.
- Да при чем здесь его благородство, - Бальзак вспомнил загадочную кокетливо-ехидную ухмылочку личного секретаря Максима, прячущего руки за спиной: "А у меня для тебя сюрприииз, десятая ты наша муза".
- Скорее всего, Гамлет решил, что сюжет будет развиваться интереснее, если донос попадет ко мне, чем если первым его увидит Максим Горький.
- Ну, как бы то ни было, он здорово тебе помог, - заключил Наполеон, - Здоровья и долгих лет жизни ему за это. Да и Дону тоже спасибо, что не стал ныкаться по всяким анонимайзерам и отсылать свою кляузу через электронную почту, - язвительно добавил он, - Позвони Драйзеру и объясни ситуацию, он поможет. За каждое слово своего наглого вранья это чучело ответит в суде.
- Я думал об этом, - отозвался Бальзак, словно только и ждал такого предложения, - Драйзер уже занимался такими вопросами, я даже присутствовал на нескольких заседаниях, где он вел дела о клевете и оскорблении личности. Драйзер - настоящий специалист, которого я уважаю. Но я не стану звонить ему, Нап.
- Что? Почему?!
- Залы суда - не мое поле боя. Мне нечего там делать, да и Дону, по большому счету, тоже. Вне зависимости от того, поможет ли мне Драйзер выиграть дело или не поможет - я не хочу, чтобы меня вообще касалась эта мышиная возня.
- Ну хорошо, и что же ты собираешься делать вместо этого? - спросил Наполеон недовольно, - Если отвергаешь то, что предлагаю я - а предлагаю я дело, между прочим, - у тебя должен быть какой-то свой план действий, так?
- Я попробую..., - Бальзак вздохнул, - ... поговорить с Доном.
- Поговорить?? - Наполеон не поверил своим ушам, - Шутишь, да? Какие с ним могут быть теперь разговоры! Ты, видимо, сам плохо представляешь, до чего ты обозлил этого поэтишку. Следующая такая штука, - Наполеон вновь схватил со стола доносное письмо, - от него попадет прямиком к Максиму Горькому. И в следующий раз уже могут появиться какие-нибудь сфабрикованные "доказательства". Баль, ты поступаешь очень и очень...
- Глупо? - равнодушно спросил Бальзак, машинально выщипывая из свитера катышки.
- Рискованно, - неохотно, но вовремя поправился Наполеон, - Пускай тогда мозги ему вправит хотя бы Дюма. Ты же сам говорил, что с Дюмой Дон ладит чуть лучше, чем с тобой.
- Как будто это Дюму назвали "насквозь проплаченным критиком".
- И все равно я не понимаю, почему это ты первым должен идти на мировую с тем, кто устраивает тебе такие подлянки! - не выдержал Наполеон, - Или что, может, тебе его жалко стало? Благородство в душе взыграло, как всегда, невовремя, а, Бальзак?
- Я же просил выбирать выражения! - прикрикнул в ответ Бальзак, - Знаешь, чего я точно не должен, так это таскаться по таким вот местам и тем более таскать по ним кого бы то ни было! Выслушивать всякие шепотки и разговорчики за спиной, выставлять себя на всеобщее позорище*, быть предметом судебных препирательств! Да какая мне будет польза с того, что Дону назначат сколько-то там часов исправительных работ - скорее, это он порадуется, что так дешево отделался от меня и моей критики, ну уж нет, не прокатит! - закончил Бальзак со смехом.
Точнее, какие-то звуки колотились в его груди изнутри, и нельзя было разобрать, смех это или череда коротких горьких вымученных стонов, потому что Бальзак сжимал неулыбающиеся губы и не выпускал их наружу. Отсмеявшись, он замолк, остервенело комкая рукава свитера и зачем-то старательно обтирая ими кисти. Наполеон поддернул один из них вверх и, осторожно вдев пальцы между большим и указательным, сжал руку Бальзака.
- Тогда расскажи мне хотя бы, зачем ты это делаешь, - устало проговорил он, без особой надежды понять хоть что-нибудь, - Зачем ты посвящаешь меня в свои проблемы и тут же наотрез отказываешься от любой моей помощи и не слушаешь никаких советов? Тебе так нравится, когда рядом с тобой я чувствую себя бесполезным и никчемным? Почему ты это делаешь?
- Потому что ты помогаешь, - тихо ответил Бальзак и впервые за весь вечер поднял глаза на Наполеона, - Когда говоришь, что все будет хорошо. Ты сам не представляешь, как мне помогают эти твои слова.
С невеселой усмешкой Наполеон подумал, что он-то да, вот уж действительно, не представляет и не представит. Какой толк сейчас может быть от каких-то там слов, когда от него требовались действия, активные и решительные: найти того вконец обнаглевшего поэтишку, за шкирку притащить его на поживу Драйзеру, добиться, чтобы для этого выскочки оказались закрыты не только двери Дома Литераторов, но и вообще любой порядочной организации. Он еще и не такого заслуживал за то, что сделал с Бальзаком. Это ведь из-за Дон Кихота он сейчас сидел здесь, ослабший и разбитый, и лицо у него - сплошная мертвая маска, вылепленная из одной неуверенности и тревоги, и живы у этой маски - только глаза, и то потому, что оживляла их неизбывная ледяная тоска.
- Просто говори, что все будет хорошо, - просил Бальзак, - Повторяй мне это своим неунывающим тоном, тем, каким говоришь себе, когда на самом деле все идет хуже некуда.
Несмотря на то, что озноб давно уже отпустил Бальзака, Наполеон чувствовал, до чего ему страшно. Этому человеку, который осмеливался смеяться в лицо самым плодовитым, но при этом самым бездарным писакам в городе и не боялся поносить их в самых известных изданиях, сейчас было страшно. Наполеон вдруг осознал, что предстоящим разговором с Доном Бальзак тяготился не меньше, чем возможным судебным разбирательством. И отнюдь неспроста он не был уверен в своих дипломатических способностях. Правильно, потому что разговоры все равно бы ничего не дали. Будь на месте Бальзака кто-то другой, Наполеон давно бы уже сам позвонил Драйзеру, махнув рукой на все чужие возражения. Это подействовало бы с кем угодно, только не с Бальзаком. Некая необъяснимая таинственная сила, окружавшая этого человека, порой запрещала Наполеону действовать так, как ему казалось правильнее всего. Она все и всех расставляла по своим местам. И всем воздавала по заслугам, даже без вмешательства Драйзера и его инстанций.
Поэтому Наполеон просто оставался подле Бальзака, гладил его холодные руки, мерзнувшие под старыми шерстяными рукавами, смотрел в его лицо, мраморно-серое от прикоснувшегося к нему пасмурного вечера, и пытался дошептаться: "Все будет хорошо".
___________________________________________________________________________
* хотя слово имеет помету "устар.", оно используется в значении "обозрение" как синоним, максимально передающий всю унизительность подобных действ для Бальзака

 

@темы: соционика, психология, фанская фикция, драма

---

Качели

Название: Качели
Фандом: соционика
Автор: Черный голубь
Размер: драббл
Жанр: повседневность, философия
Персонажи: Габен/Гексли
Рейтинг: G
Сюжет: "А качели скрипят устало, но пронзают со мною воздух..." (с)

Примечания: триптих, однако.

I

I
Вни-и-и-из-вверх-вверх-вверх-вве-р-х...-вни-и-из-вниз-вниз-вниз-з-з-вве-е-рх...
Те, кто думают, что эдак и на батуте можно неплохо полетать, ошибаются. Слишком разные получаются траектории полета: на батуте - прямая, на качелях - дуга. И если у прямой есть только "верх" и "низ", то у дуги - целых два верха. То есть, сколько бы ты ни скользил по ней вниз, рано или поздно ты все равно окажешься на самом ее верху. Правда, что будет ждать тебя там и понравится ли тебе это, - конечно, еще вопрос, большой и любопыт...
- ... да что с тобой сегодня такое!
Из дальнейших физико-математическо-философских размышлений о жизненном пути, гармонических колебаниях и движении по параболе Гексли выдернул сердитый окрик преподавателя.
- Опять в облаках витаешь?
Паренек отрицательно покачал головой. Какие уж тут теперь облака; Максиму Горькому, наверное, и невдомек, что он уже вовсю мчится из их белоснежного пухового царства прямиком к твердой серой земле, заслышав его рык. Впрочем, взгляд Гексли, обращенный к преподавателю, оставался таким же пуговичным и отсутствующим, а это значило, что нет, до земли пока не долетел, не осознал и испугаться толком не успел.
Негодующий Максим Горький всегда непроизвольно копировал выражение лица с портрета Баха, красующегося на фронтисписе сборника.
- Давай заново, - бросил преподаватель, слегка поостыв, - с первого такта третьей строки. И пой под метроном, не сбивайся. Для кого я его, по-твоему, запускаю, для себя?! Если не можешь попадать во все, в какие нужно, тона, то попадай хотя бы в ритм.
Удовлетворенный своим едким пожеланием, Максим Горький отошел и присел на низкий подоконник.
Гексли, к этому моменту окончательно возвращенный с небес на землю, теперь мог расслышать и метроном, отстукивающий свои четыре четверти. Раньше в этой классной комнате жил его собрат - большой маятник, и спасибо Максиму Горькому за то, что он в конце концов снял со стены те часы и куда-то унес: если метроном еще можно было как-то вытерпеть, то раскачивающийся из стороны в сторону маятник не гипнотизировал Гексли на сносное пение, а постоянно усыплял.
Паренек разыскал глазами нужный такт, поймал в мерных щелчках нужный ритм и начал петь заново. В который раз за этот урок.
Идея устроить репетицию не когда-нибудь, а именно в этот чудный погожий воскресный денек пришла в голову не одному дальновидному Максиму Горькому. Сегодня вся их консерватория звенела скрипками, фортепианами, мужскими и женскими вокалами, как огромная музыкальная шкатулка со взбунтовавшимися механизмами внутри: каждый хотел проиграть громче именно свою мелодию.
Этажом ниже молодой тенор как раз взмыл вверх на гребне глиссандо, да такого длинного, звучного и чистого, что дух захватывало. И Гексли, невольно потянувшись голосом за ним, конечно, опять сделал вдох не там, где было положено. Максим Горький, прикрывший глаза и подставивший под позднеапрельское солнышко плечи, обтянутые белым поплином рубашки, встрепенулся. Как любил говаривать он сам - "Хороший преподаватель бдит у своего ученика не благозвучие, но фальшь".
- Следи за дыханием, - Максим Горький постучал по краю рояля, - И не лигуй, не нужно. Где ты там вообще лигу нашел?
Гексли послушно глянул в ноты. Замысловатое итальянское слово предписывало петь пассаж "плавно, но выделяя каждый звук". Ну вот чем, спрашивается, композитора обидели лиги?... Лиги - они же почти дуги, искусно выкованные и изящно изогнутые дуги... Круче них могут быть только глиссандо, особенно когда ты умеешь их правильно петь.
- По-моему, это легче вручную сыграть, чем спеть, - высказался Гексли, хотя его мнения никто не спрашивал, - Может, и правда, а?
Он даже успел усесться за клавиатуру, но преподаватель, как всегда, не пошедший на компромисс, придержал опущенную крышку рояля.
- Нет уж, голубчик, ты лучше спой, как там написано, без выкрутасов. Плавно и выделяя, - для наглядности Максим Горький еще несколько раз ударил по крышке, но уже ребром ладони, безжалостно четвертуя свежесплетенную геклевскую лигу.
- Но невозможно же сразу и то, и другое, - запротестовал Гексли. И в этот момент, как назло, с верхнего этажа послышался женский голос. Он пел ту же кантату, что и Гексли, - сто сороковую, "Восстаните! зовет нас голос", даром что транспонированную в другую тональность. И даже отрывок певице был дан тот же самый, - не вокальная партия, а клавишный проигрыш. Звучал этот проигрыш сложнее, но только не у нее. Нежное женское сопрано играючи справлялось с пассажем, хотя при этом отнюдь не безалаберно. Она словно бы танцевала по тонам-ступенькам, легко, едва-едва касаясь их босыми ногами; в то время как сам Гексли мог разве что съехать с этой "лестницы" по перилам на заднице.
И Гексли, слушая пение девушки, чувствовал, как в самом деле съезжает - а потом и летит, вниз, с высот чужого мастерства, все ниже и ниже, мимо тенора, тянущего глиссандо, мимо академического хора, расположившегося на первом этаже, сквозь фундамент, сквозь подвал и еще дальше.
- Невозможно, говоришь? - ехидно переспросил Максим Горький. Хорошо хоть в его глазах ниже падать, наверное, уже некуда.
- Ну привет, еще полтора часа репетиции, - простонал паренек и от избытка чувств ткнулся лбом в пюпитр с нотами и портретом Баха. Судя по выписанному, хотя и тщательно скрываемому презрению на физиономии, классик был явно в сговоре с Максимом Горьким. Гексли давно это подозревал. Ну, даже если они оба ждут, когда же он попросит сменить ему кантату, - так не дождутся. Как там в поговорке говорилось? "Если долго мучиться - что-нибудь получится". Его еще услышат. Он еще так им споет - ахнут! И, может, не на полтора лишних часа он тут застрял, и даже не на час. Главное - сосредоточиться, постараться не отвлекаться ни на какие лишние звуки и голоса из других классных комнат, и попадать в ритм. Ах да, и следить за дыханием, конечно же. Вдооох-выыыдох...
Вверх-внииииз...

II

II
Здания художественной академии и музыкальной консерватории находились в настолько близком соседстве, что у них внутренний дворик и тот был общий: засаженный березами, с маленьким фонтаном и расставленными вокруг него лавочками. Это соседство, насколько догадывался Габен, не было случайным: хотели, видимо, таким вот образом тонко намекнуть будущим художникам и музыкантам на то, что искусство по своей сути синкретично. Навести их на мысль, что любой правильно подобранный и наложенный цвет может петь в картине своим голосом и что любой звук в симфонии имеет свои оттенки. Позволяй пространство больше - эти любомудры сюда и Дом Литераторов бы сюда впихнули, для полной синкретичности. А так - эта затея, по всей видимости, давала свои результаты; нередко во дворике можно было увидеть чью-нибудь фигурку, присевшую на сухой бортик фонтана, занесшую карандаш над планшетом и прислушивающуюся к гудению виолончели (если погода позволяла, музыканты обожали репетировать распахнув все окна). Ребята из академии и консерватории много времени проводили вместе; ходили обедать, общались и спорили о прекрасном, дружили, влюблялись, работали над какими-либо совместными проектами, делились вдохновением, а также периодически поворовывали друг у друга идеи и концепты, куда ж без этого. Как ему недавно признался сам Гексли с присущим ему застенчивым лукавством - "Знаешь, откуда честный художник берет свои идеи? Он их ворует!".
Помимо дворика, академия и консерватория были также соединены одним общим переходом, и от того еще больше походили на сообщающиеся сосуды; флюиды творчества, невидимые, но вполне ощутимые, свободно перетекали в них из одного в другой. Благодаря этому атмосфера вокруг и рядом сохранялась... специфическая, по мнению Габена. От нее ему было не по себе; не совсем натуральным, слишком рукотворным, слишком... искусственным казался в ней мирок, окруженный тремя стенами. Нестареющий, застывший в своей живописности и гармоничности (хотя фасады зданий, честно говоря, давно пора было немного проштукатурить заново, да и карнизы их бы не мешало почистить...). От высокого синего неба веяло запахом краски ляпис-лазури, березовые стволы на ощупь были как алебастровые статуи, да и те же тинькающие синицы, слетавшиеся на пение, напоминали ярко раскрашенные окарины. Гексли с ним, конечно, никогда не соглашался, и не уставал объяснять ему, что атмосфера у них здесь не "специфическая", а "особенная" и что вобрала она в себя все то прекрасное, что есть в душе каждого творческого человека. Если чересчур поддаваться такой, полагал Габен, то однажды можно либо проснуться великим, либо сойти с ума окончательно.
Увлекшись раздумьями и заглядевшись в окно, Габен ненадолго выключился из их обсуждения певческих успехов Гексли, переменных, как и все остальное, с ним связанное.
- ... ему нужно больше работать над собой, - брюзжал рядом Максим, - Не настолько природа одарила его голосом и тем более слухом, чтобы можно было пускать все на самотек.
- Привык ты просто к хорошему, вот и все, - ответил Габен, усмехнувшись. По счастью, сохранять эффект присутствия, мысленно отсутствуя, и подхватывать нить разговора он умел получше Гексли.
- Извини?
- Привык к гамлетовскому голосищу, говорю. И ждешь такого же уровня от каждого. Помнишь, сколько учителей он в свое время извел? И как над своими связками издевался? То-то же. Мелкий старается, я знаю.
- Любой голос нужно ставить, - сухо ответил Максим.
- И я не говорил, что он не старается! - поспешно добавил он, - Старается, только уж очень... непостоянно, - Максим поморщился, - Наскоками. Что называется, клюв вылезет - хвост увязнет. Вот и кидает его то вверх, то вниз...
- Ммм, да. Водится за ним такое. Только не вверх и вниз, а из крайности в крайность, - поправил Габен.
Максим недоуменно пожал плечами: мол, я так и сказал. Габен покачал головой: так, да не так.
- Обе его "крайности" висят примерно на одной высоте. Это другое.
Сказал и сам усмехнулся со своих же слов: и давно он стал выражаться так по-гекслевски замысловато и непонятно? Ну, видимо, с кем поведешься...
Ветер вдувал в раскрытое окно странные звуки, носимые из соседней классной комнаты: кто-то тихонько, но пронизывающе попиликивал скрипичным смычком по струнам на высоких нотах; то ли таким образом пытался настроить инструмент, то ли отрабатывал упражнение... Габен ловил чередующиеся, тонко поцарапывающие слух звуки, и ему чудилось, будто это ветер покачивает во дворике невидимые качели.
*
На самом деле, ничего подобного поблизости, конечно же, не было, да и зачем?
А Габен вспомнил, как сам мастерил качели для Гексли: достал подходящую дощечку светлого дерева, обстругал ее как следует, отшлифовал, выпилил по бокам четыре паза, вдел в них крепенькие канаты и подвесил вверх. "Готово, мелкий", - сказал он, когда закончил, и отправил доску в первый пробный полет. Таким по-детски восхищенным взглядом, каким проследил за ней Гексли, впору было бы провожать огромные воздухоплавательные шары, парящие в небе. Или дирижабли. И те, и другие сейчас редко встретишь.
"Наслаждайся. И на будущее, если еще что-нибудь такое понадобится, проси сразу меня, ладно? Мне не сложно. Не надо стесняться, и застенчиво тянуть свои ручонки к моему рубанку тоже не надо. Все равно ведь не умеешь с ним обращаться. Или у тебя лишних пальцев отросло?".
Гексли не волнует, что он не какой-нибудь воздушный акробат - на доске, летающей из стороны в сторону, он вертится и кривляется, как только может: то ноги выше головы задерет, то голову запрокинет так сильно, что длинная челка махнет по земле, и подмигнет ему озорным синим глазом. Габен оборачивается, а его мальчишки уже не оказывается на месте; подогнув ноги под доску, он опирается плечами о канаты и отводит руки назад, изображая крылья, растущие прямо на ветру: "Эй, Габ, смотри как я могуууууууу!...
Смотри на меня, смотри!".
Гексли не волнует, что он не волшебник и не фокусник. Носки его ботинок едва чиркают по серой, подернутой осенней рябью поверхности воды и увлекают за собой вереницу брызгов. Выглядывает солнце, и между ними вспыхивает и переливается семью цветами радуга, которая выгибается и уходит в небо.
Вот уж действительно, на этих качелях он "так стремительно падает вверх"... или как там пелось в любимой гекслевской песне?...
Хорошая все-таки штука получилась, думает мастер качелей. В самый раз для Гексли; потому что так ведь этого вечного ребенка и мотает из стороны в сторону, кидает из крайности в крайность, только доска на канатах здесь совсем ни при чем. В жизни это происходит с ним с гораздо бОльшим размахом: от эйфории к отчаянию, от страха к восторгу... Не успевает солнце отблестеть в его глазах, как за спиной уже заволакивает в себя пухлая туча, черно-бурая, хоть и не лиса. Не успевают оттаять прядки волос у него на затылке, смерзшиеся в сосульки, как в лицо уже дышит жаркий зной и рука почти дотянулась до цветущих веток... И не успевает у него все более-менее наладиться в жизни, как оно тут же рушится, но при этом рухнуть, опять же, до конца не успевает, и он снова улыбается как ни в чем не бывало, и все у него хорошо и замечательно.
Габен стоит в стороне. Габен наблюдает за всем этим. Габен удивляется. Он думает, что, наверное, не смог бы жить вот так, как умудряется жить Гексли - скорее бы свихнулся. И скользить по всей этой дуге ("Это кошмарно - это ужасно - я никчемен - я ни на что не способен - я какой-то недоделок, честное слово - у меня ничего не получится - хотя с другой стороны - не так уж все и безнадежно - и все у меня еще получится, просто не сегодня - и ведь у меня получается - и это здорово - это восхитительно-прекрасно - ура!") он бы тоже долго не проскользил.
Но при этом Габен ни во что не вмешивается. Он стоит, наблюдает за этими маятниковыми движениями и пытается понять, что если он сам не смог бы так жить, то Гексли, судя по всему, - не может иначе?... Габен смотрит сквозь мелькание качелей перед глазами и пытается найти хоть какую-то гармонию и ритмичность во всех этих гекслевских метаниях и перепадах.
И иногда, - честное слово, иногда он ее даже находит.

III

III
Трапеция на тросах уплывала все выше и выше, почти под самый купол цирка, так, что казалась ненадежной тонкой тростинкой. Публика затаила дыхание; все как один следили за легкой фигуркой гимнастки, затянутой в исчерна-серебряный костюм. Проворно, свободно, гибко, как плотвичка, она ныряла в озеро темноты сквозь яркие огни прожекторов, цепляясь то за летящую навстречу перекладину, то за вытянутые руки или ноги своего партнера, и блестки на ее трико вспыхивали на свету не переставая.
Музыка утихла; публика смолкла уже давно. В наступившей минутной тишине можно было, наверное, услышать, как перестукнулись сердца акробатов, встретившихся в воздухе на трапециях.
- Они как я, - шепнул Гексли Габену, после того, как кульминационный момент номера пошел на убыль, напряжение всех начало отпускать, а артисты, обменявшись мимолетным поцелуем на кончиках вытянутых губ, разлетелись на своих качелях в разные стороны.
- Да-да, конечно. Кто бы сомневался, - пробурчал Габен себе в ладонь, в которую упирался подбородком. Занятное все-таки дело этот цирк, если не слишком частое. И труппы к ним в город приезжают как на подбор; даже если и бывают в чем-то похожи какие-то номера, то все они одинаково зрелищны и ни один из них никогда не повторяется.
Акробатов на арене тем временем сменил иллюзионист со своим номером: прохождением сквозь зеркальные ширмы, установленные точно друг напротив друга. Он заходил за одну из них, чтобы потом спиной вперед выйти из-за другой, в результате чего получался некий эффект телепортации.
- А он - как ты, - удержавшись от того, чтобы ткнуть пальцем в сторону арены, Гексли потеребил Габена за рукав, хотя он вроде и так не отвлекался от представления. Просто сидел и не понимал, зачем этот номер вообще включили в программу. С ним артисты явно подкачали, получилось дешево, сердито и тривиально донельзя: подумаешь, два брата-близнеца выступают в паре и один ловко подменяет другого на разных концах арены! Такой "иллюзией" даже ребенка не провести.
- "Как он"? Хочешь сказать, я наряжаюсь в рубашку с нелепым фиолетовым жабо, дурацкий цилиндр и иду дурить людям головы? Да еще и так бездарно? - улыбнулся Габен, - Хорош выдумывать.
Гексли фыркнул, но спора затевать не стал. Даже начни он объяснять, почему он так подумал, Габен все равно бы его не понял. А объяснить понятнее Гексли бы уже не смог.
И все-таки Габен у него - настоящий волшебник. А кем еще считать человека, который вроде бы и не окружает тебя никакой навязчивой гиперопекой, но в нужный момент всегда оказывается рядом? Который угадывает, в какой момент можно и оттолкнуть прочь, а в какой - крепко прижать к себе и не отпускать?...
Габен никогда не чинит препятствий в его начинаниях, но в то же время не дает Гексли разбиться о землю или вылететь в стратосферу, по дороге растеряв из легких весь кислород.
Габен никогда не навязывает ему своего мнения, но в то же время не позволяет Гексли застрять в прошлом заностальгировавшись или улетучиться в будущее замечтавшись.
Габен никогда не вмешивается ни в какие его авантюры - во всяком случае, до тех пор, пока они еще напоминают забаву и невинную игру. А вот когда Габен подходит, останавливает его безумные качели сильной рукой и чуть наклоняется, опершись на канаты: "Наигрался, мелкий. Ужинать" - Гексли понимает, что упрашивать, возражать и спорить бесполезно. Ничего-то хорошего из этого не выйдет.
К тому же, то, что Габен смастерил своими руками, бывает, слушается только его рук.



 

@темы: философия, соционика, повседневность, фанская фикция

---

Лучший рождественский подарок

Название: Лучший рождественский подарок
Фандом: Sherlock BBC
Автор: Черный голубь
Размер: мини
Жанр: ангст, драма
Персонажи: Молли, Джим
Рейтинг: G
Сюжет: грустная рождественская сказка

Примечания: Это было писано настолько давно, когда я еще даже не была знакома с шерлокоролёвками, а была знакома только с сериалом.

Лучший рождественский подарок

Телефон, отчаявшись перекричать веселую болтовню посетителей и живую музыку, решил привлечь внимание хозяйки по-другому: замурчал. Почти как кот, которого ласково почесывают под подбородком. В сознании Молли, уже окончательно смешавшим все углы, голоса, лица, часы и даты, вдруг появился ясный проблеск мысли, что кот бы ей сейчас точно не помешал. Ее замечательный, славный Риччи. Прийти бы домой, подозвать его, запустить пальцы в мягкую, солнечно-рыжую шерсть, и все-все бы рассказать Ричарду. Даже не вслух, едва-едва шевеля губами. Ричард и так все услышит, потому что слушать он умеет. Как не всякий ее знакомый. Тем более что эту историю, всегда одинаковую, она рассказывала коту уже, наверное, тысячу раз: про то, что он опять… что он снова… и что он всегда, всегда… ах, и чем же она заслужила… А Риччи, выслушав все, только прищурится на нее – по-мужски так снисходительно – потянется всем телом и примется «ухаживать» за своей непутевой хозяйкой: вспрыгнет на спинку дивана, неторопливо пройдется, обвивая ее затылок пушистым теплом, переберется на плечо, щекоча усами мокрую щеку и намурлыкивая на ухо какие-то свои, кошачьи утешения, уютно устроится под боком… Мрр-мрр-мррр, ну, перестань же хныкать, глупышка. И выкинь ты из головы того дурака. Дай-ка я лучше найду, где у тебя болит, и прогоню эту противную боль… вымурчу ее из тебя, выцеплю коготками – аккуратненько, вот так… Ну что?
Лучше тебе, хорошая?
Легче тебе, ласковая?
… Так и надо было поступить, да. Уехать домой, к Риччи. А не сидеть здесь и не голодать по радости, глядя на чужое праздничное веселье…
Прошло, наверное, добрых пять минут, прежде чем Молли удалось извлечь телефон из недр сумки, а он все не смолкал. Цифры на экране, чуть приплясывающие в джазовом ритме, складывались в незнакомый номер. Но голос Молли узнала сразу же. Его обладатель тоже чем-то напоминал ей кота: то – плутоватыми темными глазами, особенно когда прищуривался, то улыбкой (если бы кошки умели улыбаться, думала Молли, то делали бы это именно так), то мурлыкающими, щекочущими слух интонациями в разговоре…
Но больше всего, конечно, - своим умением слушать: внимательно, без ненужных вопросов и пустых замечаний. И понимать, понимать в ней даже то, в чем она сама не всегда могла разобраться до конца.
- Дж… жиииииииим?...
Слова посыпались из трубки бойким бисером:
- Лапочка моя, ну наконец-то я до тебя дозвонился! Простишь идиота несчастного, а, целый день вот верчусь, как Фигаро здесь – Фигаро там, даже на заслуженный кофе-брейк не прервался, какой уж тут «позвонить»… Кошмар, у всех железки на Рождество с ума посходили, эта вирус словит, та вообще откажет… Что ты говоришь? Извини, плохо слышно: какой-то шум и еще музыка… Не понял, вы… ты…в пабе, что ли, сидишь? А как же Шерлок и Джон, ты же вроде собиралась праздновать с ними? Солнышко мое, прошу, говори чуууууть-чуть повнятнее, - голос в трубке вздохнул, - Ну вот зачем надо было так делать, а? Притащиться в паб, одной, да еще и так там напиться?
- А чем-му ты… удивляшшшшшшш-ся…, - Молли на всякий случай плотнее прижала телефон ко рту, со всей (пожалуй, даже с излишней) старательностью выговаривая каждое слово; ни язык, ни голос ее уже почти не слушались, и хуже всего то, что избавиться от плаксивых блеющих ноток в голосе так и не удалось, - Ржжжжд-ствовсет-т-т-т-ки… Людь-дям в эт-тот день п-ложено… быть щ-сливыми и пьяными…
- А, так ревешь ты там сидишь, значит, тоже от счастья?
- Ууууууу!... – только и смогла с досадой прогудеть Молли в трубку. Чертов Джим; еще один всезнайка на ее голову!...
Молли ошибалась: Джим был не просто каким-нибудь «всезнайкой». Джим был знатоком. Он хорошо знал, сколько, чего и каким именно тоном следует сказать, чтобы Молли, вместо того, чтобы сбросить его звонок, только покрепче бы вцепилась в телефон, другой рукой судорожно зажимая себе рот, словно стремясь вдавить всхлипы обратно.
- Эй-эй-эй, ну девочка моя, ну не бросай трубку, послушай, ну давай я лучше за тобой приеду и сделаю все так, что хотя бы остаток вечера мы проведем вместе и по-человечески, ну не могу же я оставить тебя на Рождество да без праздника, а?
Весь паб крутнулся в глазах Молли, лихо вспыхнул малиновыми, оранжевыми и чайно-желтыми лампами (которые, скорее, усиливали полумрак в помещении, чем освещали его), брякнул не то чайниками, не то кастрюлями, не то рупорами или еще каким жестяными штуковинами, свисающими с потолка, прошуршал матерчатым розовым зонтиком – и встал на место. Теперь, правда, ощутимо покачиваясь, словно дрейфуя на волнах песни, вязко текущей со сцены. Где-то далеко в конце паба наверняка был выход. Но до него предстояло еще добраться; по полу, ходуном ходящему под ногами… мимо всех этих лиц, пялящихся с плакатов, коллажей, картинок, которыми были латаны-перелатаны стены… как будто без них здесь народу мало… вон их сколько сидит, стоит, выпивает, поздравляет друг друга, целуется, смеется и вторит знакомой песне… И все они – вместе. И все они – до того счастливы, что прямо не продохнуть.
Определенно, ей нужно домой. Чем скорее, тем лучше. Но самостоятельно она не выберется даже из этого паба.
Молли оперлась о барную стойку локтями, чувствуя, как они неумолимо разъезжаются в разные стороны, и проговорила в трубку – отчего-то совсем тихонько, впрочем, ни минуты не сомневаясь, что Джим ее расслышит, даже сквозь весь этот гомон и верещащий на одной ноте саксофон:
- Да. Джим, пожалуйста, приезжай. И забери меня отсюда.
- Где ты сидишь? – последовал незамедлительный вопрос.
- В Крссссссс… в Крс… ксссссссс…
- … ты в «Кросскизе». Не мучайся, я понял. Сейчас буду.
Время, которое у Джима ушло на то, чтобы добраться с Тависток-плэйс до Энделл-стрит, Молли тоже потратила с толком. Она: убрала телефон, два или три раза проверив, не мимо ли сумки; встряхнула головой (паб отправился в новое круговертное путешествие), чувствуя, что сейчас уронит ее на сложенные на стойке руки и тогда ее уже не добудятся никакими силами; собралась эту самую голову немного причесать; скорее, из чистого упрямства доковырялась в сумке до расчески; и вместе с ней – даже до зеркальца с помадой; посидела, не веря своей удаче; потерла глаза платком; высморкалась; а после этого, естественно, почувствовала, что вот-вот снова заплачет; поймала губами соломинку, торчащую из бокала; запила подкатившие к горлу слезы; получившимся вкусом довольна не осталась; увидела красный отпечаток, оставшийся на ладони; нашла в зеркальце свои губы и решила их немного подкрасить.
К тому моменту как помада в руке Молли добралась до уголка рта и повела яркую линию чуть дальше, колокольчик на входной двери издал тихий звяк, практически сразу же утонувший в оживленной болтовне, и на пороге появился Джим. Джим-Из-АйТи-Друг-Молли. Совсем не похожий на Джеймса Мориарти, который ехал сюда в кэбе. Случись Молли хоть раз повидать именно его, не Джима, она наверняка бы очень удивилась. И не обрадовалась бы.
Как не радовал такой пассажир и кэбмена Джозефа, который всю дорогу так и чувствовал, как взгляд этого странного парня ввинчивается в одну точку между его лопаток, взбирается по позвоночнику и заползает на плечо. Или как он вдруг принимается разглядывать в темноте нечто такое, чего нормальный человек не может и не должен там видеть. И при этом как бы чуть-чуть улыбается. Улыбкой, какой только с бесами и обмениваться. Заговорщицки. Брррр…
… а уже на выходе, расплатившись и почти наконец оставив его, Джозефа, в покое, этот фрик вдруг вздумал демонстративно обернуться и послать кэбмену воздушный поцелуй, пройдясь языком по ладони. И до того похабнейшим, скользким и развращенным у него вышел этот невинный, по природе своей, жест, что Джозеф окончательно понял: после такого паскудства в него даже алкоголь этим вечером не полезет. …
Как бы то ни было – в пабе «Кросскиз» он появился уже просто Джимом. Недаром же вся «Альмейда» просто таки боготворила талант Ричарда Брука. Буквально трех секунд, между скрипом двери и шагом на порог, ему хватило, чтобы перевоплотиться в Образ – Защитника, Старшего Брата (которого у Молли никогда не было) и если и не Прекрасного Принца, то не менее Благородного Оруженосца. И роль свою он сыграл, как всегда, блестяще и ни разу не сбившись: отыскал глазами свою заплаканную даму, стремительным шагом пересек паб, одним толчком руки послал прямо на пол какого-то пьяного волокиту, привязавшегося к Молли (зверино-свирепым взглядом пригвоздив его к этому самому полу и запихав все возражения ему обратно в глотку), набросил на девушку пальто и, крепко обхватив за плечи, вывел ее из «Кросскиза».
Занавес!
Браво, Ричард Брук!
И публика аплодирует стоя.
После первого же глотка свежего морозного воздуха Молли почувствовала себя гораздо лучше. Расхотелось плакать, голова кружилась уже не так сильно. Выпавший снег ее тоже приободрил – крупный, беленький, похожий на пушинки, которые кто-то вытряхивает из огромной невидимой перины сверху. Такой… сказочный… словно специально прилетевший, чтобы их порадовать, из далекой вечно праздничной страны…
Там, конечно, и не знают, до чего несчастливым может иногда быть Рождество.
Молли умиротворенно вздохнула, медленно-медленно закрывая глаза, по мере того как снежинка перед ее лицом опускалась все ниже и ниже, мало-помалу сползая по стене на выступающий цоколь, слушая, как с противоположной стороны улицы голосок какой-то девушки неуверенно, но чисто тянет «Приди-приди, Эммануил»:
Long ago the earth lay sleeping,
Waiting for the darkest night.
To bring with it the dove of peace,
Rising on the wings,
Wings of the sun,
Rising on the wings of the sun…
Уснуть бы прямо здесь. И проснуться – уже в апреле. Чтобы можно было потом от души посмеяться, над собой же, вспоминая, что за нелепый сон тебе приснился – про какое-то Рождество, какие-то слезы, какие-то обиды…
- Эй, - донесся до нее оклик Джима. – Ты как, идти-то сможешь? Нас ждет такси, здесь совсем недалеко.
Вопрос стоил того, чтобы над ним призадуматься.
- Смогу, - неуверенно сказала Молли.
- См… м… могууу.., - повторила она еще менее уверенно, обняв фонарный столб через пару нетвердых шагов, - Прост… ст… о мне сей-час хочет… ся тут немножк-ко… постоять…
Джим окинул фонарь с Молли взглядом. Бокала два глинтвейна вылакать успела, не меньше. Хотя «улетела», наверняка, с половины же первого. Пить алкоголь эта дуреха не любила и не умела совершенно. Сам же когда-то проверял; просто так, в порядке эксперимента. Ничего нового и интересного эксперимент, впрочем, не показал; чем больше она напивалась, тем сильнее ее одолевала меланхолия, она начинала ныть, жаловаться на жизнь, городить всякую бесполезную чушь. Что же до координации движений… то тут она себя переоценила: до такси она не дойдет, а доползет. В лучшем случае.
- Сможешь-сможешь, кто б сомневался, - вздохнул Джим. И Молли почувствовала, как ее отрывают от земли и подхватывают на руки.
И что еще ей оставалось делать, кроме как благодарно обвить его шею руками, уткнуться носом в ключицу, вдыхая аромат какого-то очень-очень приятного мужского парфюма, и думать, что пока в ее жизни есть такие люди, как Джим, и такой снег, как этот – не так уж все и плохо…
В такси какое-то время ехали молча. Молли сидела и трезвела – быстрее, чем ей самой того хотелось. Джим глядел в окно, вдавив в щеку фаланги пальцев. Как будто там было, на что глядеть. Опять повсюду эти гирлянды-огонечки-фонарики, опутавшие деревья, фасады зданий, мерцающие в растяжках над шоссе. Весь город они превращали в огромную вычурную елочную игрушку, усыпанную ими, точно блестками. Праздник у людей, что ж вы хотите. Джим зевнул; настроение у него несмотря на витающий в воздухе рождественский дух, было так себе. К тому же, за день он действительно умотался. Это неправда, будто все гении в этом мире пренебрегают сном. Он-то вот как раз был бы не прочь выспаться как следует.
- Извини, - донесся до него робкий голосок, который, помимо «своей дурацкой выходки», извинялся словно и за все рождественские очереди, пробки и его, Джима, кислый вечер, - Извини за все за это.
«Бывает же, - с досадой подумал Джим, - что человеку достаточно произнести всего одно слово, чтобы его захотелось ударить».
- Зря извиняешься, - бросил он, не поворачиваясь к ней, - Ты не сделала ничего плохого. А вот что сделали тебе… Снова Шерлок?
Спросил и сам поморщился от бессмысленности своего вопроса. Да разумеется, Шерлок, кто же еще. Там, на празднике, наверное, сказал ей что-то обидное или как-то обидно промолчал-посмотрел, она решила разыграть перед ним Оскорбленную Личность, убежала с вечеринки, нализалась в «Кросскизе» так, как не напилась бы и на свадьбе лучшей подруги. А теперь сидит перед ним – мордашка вся в туши, глаза на мокром месте, и взгляд, как у побитой, за хозяйку говорящий: «Даааа… Он опять…»…
- … наговорил мне столько ужасных вещеееей…, - Молли судорожно глотнула воздух ртом, впилась зубами в нижнюю губу, чтобы та перестала наконец дрожать, - И знаешь… Он делал это с удовольствием. Наслаждался соб-б-бооой… И к-каждым своим слов-в-воом…
Джим уже давно приспособил Молли Хупер подо что-то вроде барометра шерлоковского расположения духа. И сейчас «барометр» показывал явно грозы. Затяжные, угрюмые, с тоскливо-серыми тучами без единого просвета, удушливым воздухом и молниями, периодически подпаливающими самолюбие всех, кто болтался рядом. Гений дедукции хандрил, причем уже не первую неделю. Возможно, из-за (пффф!) внезапного исчезновения очаровательнойдоминантки – а может, из-за того, что до Рождества в городе так и не случилось никакого таинственно-зловещего дерьмеца, в котором можно было бы дедуктивно-расследовательно покопаться. А без него – конечно, какой уж праздник на Бейкер-стрит…
- … И если все так, как ты говоришь, и я не делаю ничего плохого, - Молли шумнула носом, - тогда почему… Почему он так со мной поступает?
- Например, потому, что он это может? – пожал плечами Джим.
«Шерлок-Шерлок-Шерлок… Не будь возле тебя столько Шерлока, - добавил он про себя, прищурившись в темноту, боязливо уползающую в переулки, подальше от фонарей, горящих ярко и колюче, словно бенгальские огни, - И пяти минут бы на тебя не потратил…
НИЧ-ТО-ЖЕСТ-ВООООООООООО».
Однако пора было, наверное, уже кинуть ей какую-нибудь утешительную подачку-бессмыслицу. Это нытье и хныканье над ухом понемногу начинали раздражать.
- Тише-тише, радость моя, ну перестань же плакать…, - завел Джим свою мурлыкающую песню. Он приобнял Молли за плечи заботливым, укрывающим жестом, слегка пощекотав пальцами затылок – именно там, где она любит больше всего – и притянул к себе.
- Вот чего он точно не стоит, так это твоих слез. Я прав? Ну тогда – где же твоя улыбка? Твоя красивая светлая улыбка, солнышко мое?
- Ты прав, Джим, - Молли послушно постаралась улыбнуться. И, надо сказать, несмотря на заплаканные глаза, жирные подтеки туши и искусанные губы, вышло у нее неплохо, - Какое-то совсем невеселое получается у нас Рождество…
- Кстати, о празднике. Спасибо, что напомнила.
В руках Молли оказалась небольшая изящная коробочка в блестящей обертке цвета кадмия.
- С Рождеством, любовь моя, - Джим легонько коснулся ее щеки губами.
- Ой, спасибо… Очень красивая, и цвет мой любимый…, - Молли продела палец в золотистую петельку ленты, - Даже разворачивать жалко. Что там?
- Крем для рук. «Ламбре»выпустили таких всего несколько штук, специально в канун праздника. Ты же знаешь, что больше всего на свете я тащусь от твоих чудесных рук, прелесть моя, - Джим перехватил обе кисти Молли, провел ими по своему лицу, задержал на губах самые кончики пальцев, и Молли почувствовала, как он улыбается. А она – краснеет.
- Большое-большое тебе спасибо…, - только и смогла еще раз пролепетать растроганная девушка.
- Так я угадал? С подарком?
- Почти… Знаешь, - Молли вздохнула, - Я, наверное, скажу сейчас дикую вещь, но… Жаль, что ты не убийца и не какой-нибудь маньяк.
- Не убийца, говоришь?... – Мориарти на минуту отстранился, в его странном взгляде на Молли, пожалуй, впервые промелькнул неподдельный и живой интерес.
- Ну да, - кивнула девушка, - Потому что тогда ты смог бы сделать мне лучший рождественский подарок. Самый лучший на свете.
Джим упер большой палец в уголок рта, медленно ползущий вверх в улыбке; ну-ну, продолжай, девочка,разговаривать с тобой становится почти нескучно…
- Ну, представь себе, что я и есть он. Убийца, душегуб, маньяк – словом, тот еще полночный сукин сын. Чего ты попросишь тогда? О, я, кажется, догадываюсь, - голос Джима, на минуту погрузившегося в свои мысли, зазвучал рассеянно, - Не волнуйся, золотко мое. Сердце я этому бессердечному мерзавцу выжгу. И пролетит он у меня с Бартоломея прытко и красиво, как раз под твоими окнами…
- Ой, чтоооо?...
- Снова нет? – Джим вздернул бровь, коротко рассмеялся, - Хорошо, сдаюсь. Чего же ты, сокровище мое, хочешь?
- Я хочу умереть, - совершенно спокойно и уверенно сказала Молли. Никаким уже не пьяным голосом. И Джим тщетно старался отыскать в ее лице признаки страха, хотя она отлично видела, что теперь он не шутит. И даже его деланный смех не мог обратить их странный разговор в шутку.
Может, не так уж все и безнадежно с этой девочкой… Она почти не разучилась удивлять…
- Хочу, чтобы меня убили, - продолжила Молли, - Каким-нибудь жестоким изощренным способом, иначе он скажет «Скучно» и не возьмется за это дело. А так…, - ее мечтательный вздох пришелся в плечо Мориарти, - Он нашел бы мой труп где-нибудь в заброшенном здании… и, наверное, впервые в жизни тогда взглянул бы на меня с интересом… А если б очень повезло – то даже с нежностью… и… любовью…, - последние слова девушка пробормотала уже неразборчиво, окончательно засыпая.
Мориарти покосился на головку, доверчиво склонившуюся к его плечу. Молли Хупер не разучилась не только удивлять. Но еще и вдохновлять на раздумья.
Эта девочка-ниточка… Кто она для Шерлока? Что она за фигурка в их с ним замечательной партии? Если с Ватсоном и Адлер все более-менее ясно, и он уже расставил их на соответствующие клетки, то вот с этой девочкой почему-то – до сих пор! – нет. Он и так уже промахнулся один раз, когда решил, после нескольких встреч и разговоров, что Шерлок всего лишь пользуется ею в своих личных целях (потому что не пользоваться такими, как она – ну, это ж просто себя не уважать). Нет-неееет, в этом-то «всего лишь» и кроется загвоздка… Чего же он тогда так зыркнул, стоило Джиму лишь войти в лабораторию? Ни дать ни взять волк, из стаи которого какой-то приблуда пытается увести сучку. Ах, что это был за взгляд… Аж внутри все перевернулось. Как будто Холмс с самого начала раскусил в Джиме-Из-АйТи Джеймса Мориарти, будто с самого начала знал, с кем связалась недотепа Молли Хупер… Знал. Но ей, тем не менее, ни слова об этом не сказал, ну что за умница. Чтобы эта дурочка портила столь тщательно выстроенную, красивую диспозицию… Ну уж нет.
Он найдет ей место на доске. Поставит ее на свою клетку. Он выяснит, что за фигурка эта Молли Хупер в их игре.
И, возможно, он уже знает, как.
Но Молли, конечно, ничего не знала о планах Джеймса Мориарти, не видела его лица и почти не слышала его ласковых нашептываний, словно строчки колыбельной, ей в волосы:
- Глупенькая влюбленная дурочка… но какая умница… а уж что за выдумщица…

@темы: Sherlock BBC, фанская фикция, ангст, драма

---

Лажа.

Название: Лажа
Фандом: соционика
Автор: Черный голубь
Размер: драббл
Жанр: повседневность, юмор
Персонажи: Дюма, Дон Кихот, Габен, Гексли, Бальзак, Наполеон, Гюго
Рейтинг: G
Сюжет: Потому что каждому из нас, в конце концов, давно или недавно, пару раз или все двести, по мелочи или по-крупному, самым нелепым или самым невероятным образом - но случалось наЛАЖАть в жизни так, чтобы оно вошло в историю. Причем вошло бы в нее торжественно и с достоинством.

Ртуть

Все началось с того, что Дюма разбил градусник.
Точнее, все началось с того, что Дюме в очередной раз примерещился нездоровый румянец и горячий лоб у Дона. Возможно, поводов беспокоиться у него и не было бы, не пропляши Дон весь вечер вокруг своей машины, без шапки и без шарфа, хорошо хоть куртку накинул. Погода гнала с севера сплошную облачную муть какого-то апокалиптического грязно-рыжего оттенка, мела небо ветками деревьев, стряхивала с них снег - словом, всячески давала понять, что шутки шутить она не собирается. Даже с такими помешанными автолюбителями, как Дон.
Градусникопихание и градусникодержание Дон перенес стоически, уж он-то на личном опыте знал, что сопротивление бесполезно, а иногда и болезненно. Посидел-погрел градусник да спокойно вернулся к открытой на ноуте "Автопанораме", прикидывая, что еще протюнинговать своей Хонде Интегре. Градусник показал тридцать шесть и семь, отчего Дюма как бы даже немного расстроился.
– Может, ты его неправильно держал? – на лоб Дона легла теплая ладонь, – Кажется, у тебя все же температура, – пробормотал Дюма себе под нос.
Взяв за один конец, он принялся стряхивать градусник, и в этот момент на поблескивающую в воздухе стеклянную трубочку игручей кошкой кинулась Лажа. Очередной резкий трях пришелся как раз ртутным резервуаром о край стола. Дон, отвлекшийся от журнала, уже увидел, как брызнули мелкие осколки и весело разбежались юркие серебристые шарики.
Надо отдать ему должное, Дон не растерялся; быстренько принес на место происшествия банку, свернутую совочком бумагу, шприц, фонарик и под испуганные причитания Дюмы приступил к демеркуризации. Все ртутные шарики он собирал с каким-то странным энтузиазмом, словно сам был давно не прочь разбить эту бестолковую штуку - градусник, только чтобы заиметь у себя пару этих блестящих капелек. Приехавших потом эмчээсников Дон встретил немногословно и недружелюбно, и все косился на банку голодными глазами: он решительно не понимал, почему ртуть, которую он добыл собственными руками и для собственных хозяйственных нужд, забирает себе кто-то другой.
У каждого, в конце концов, свои маленькие слабости.
Дюма, уже приготовивший швабру и пылесос вылизывать комнату, захотел помочь Дону собрать остатки ртути и попытался подцепить крохотный ускользающий комочек - руками. За что немедленно и получил по тем самым рукам.
- Да что ж ты делаешь-то! - сердито зашипел Дон, заталкивая «помощника» в ванную и открывая бешеную, исходящую паром струю воды, - Мой давай быстрее! Лучше мой, с мылом!
- А что такого? - спросил Дюма, морщась от того, что вода была все же горячее терпимого, но не смея выдернуть руки из-под потока.
- Как это - "что такого"?... - Дон аж растерялся на минуту, - Это же... ртуть... она же ртуть, а ты ее так... голыми руками...
Про ртуть Дюма помнил, по правде, только то, что ею опасно дышать. Не дождавшись ответа, Дон посмотрел на Дюму в упор:
- У тебя в школе что по химии стояло?
- То же, что у тебя по литературе, - надулся Дюма.
- Да-да, и князь Андрей у нас был, как дуб, - огрызнулся Дон: школьное сочинение, в котором он примерно так и написал, было одной из самых печальных страниц альманаха доновских школьных дней.
Дон уселся на прикрытое крышкой сиденье унитаза и по-деловому уперся руками в колени.
- Ртуть. Восьмидесятый элемент периодической таблицы, - проговорил он менторским тоном, - В обычных условиях - жидкий металл и тиоловый яд по совместительству. Дома у нас содержится в лампах дневного света, термометрах и градусниках. Испаряется при комнатной температуре. Пары ртути бесцветны и очень ядовиты. Но через кожу, – Дон посмотрел на руки Дюмы, которые тот как раз вытирал махровым полотенцем, – она тоже впитывается. Дальше все банально: слюни, боли, тошнота, кровоточащие десны, паника, скорая помощь. А главное, все последствия отравления ртутью могу проявиться не сразу.
– «Не сразу» - это через сколько? – поинтересовался Дюма; поразмыслив, он отправил полотенце в корзину для грязного белья.
– Через несколько месяцев.
Проведя такой вот краткий ликбез, Дон с чувством выполненного долга отправился дочитывать про задние и передние амортизаторы. Дюма после всех этих подробностей, особенно последних, почувствовал себя вдруг как-то нехорошо.
И Дон, и Дюма полагали, что общими усилиями выдворили Лажу из комнаты целиком и полностью, раз и навсегда. Но Лажа оказалась хитрее.
Через пару дней Дюма подошел к Дону с таким вопросом:
- Скажи, а ртуть - она тяжелее воды?
- Да, - ответил Дон, не выныривая из чтения целой эпопеи об оптимизации направления воздушных потоков с помощью диффузоров автомобиля, - Литровая бутылка ртути весит больше, чем ведро воды.
- Ага. И в воде ртуть не растворяется?
Дон призадумался, вспоминая:
- Шесть сотых милиграмма ртути в литре воды, и то при отсутствии кислорода, - наконец сообщил он.
– А, – согласился Дюма и моргнул.
- Это значит, что растворяется, только очень плохо, - внес ясность в свои же слова Дон.
- Тогда, наверное, зря я ее в раковину слил..., - продолжил Дюма как-то уж совсем робко и виновато.
- Ну разумеется. Эта хрень ж оседает в трубах, фиг ее потом оттуда достанешь, да еще всякие испарения из-за горячей воды... ты ЧТО сделал? - наконец полностью вникнув в то, что ему только что поведали, Дон дернулся так, словно его хорошенько щелкнуло электрической искрой из двигателя, а затем медленно развернул кресло к Дюме.
- Ну, просто я сегодня увидел - что-то блестит под столом, а это оказался еще один шарик, совсем маленький, я не знал, куда его деть, ну и решил вот...
- Стоп-стоп-стоп-стоп, - Дон даже затряс головой, прижав руки к вискам, - Давай-ка теперь с самого начала. Значит, ты нашел чертовски токсичную штуку, двух граммов которой хватит, чтобы загрязнить шесть тысяч кубометров окружающего воздуха, и не придумал ничего лучше, чем спустить ее в городскую канализацию?
Дон начинал подозревать, что у Дюмы по химии не просто стояла двойка с минусом - химия в его средневековой школе вообще была объявлена алхимией и запрещена церковью для преподавания.
- Ну... в общем и целом, да, - Дюма втянул голову в плечи, - Это очень опасно? Что же теперь будет?...
Дон уже собрался было успокоить своего непутевого друга и честно ответить, что с такого количества ртути в воде никому ничего плохого не сделается, но... видя, какими искренне встревоженными глазами глядит на него Дюма, решил: нет, такой шанс упускать нельзя. Он чуть наморщил лоб, напряженно свел брови, поджал губы и сокрушенно покачал головой:
- Плохо, это все очень и очень плохо, дружище: ты ведь только что отравил городу все колодцы. Теперь эта ртуть попадет в сточные воды, вместе с ними загрязнит реку, впитается в почву и начнет постепенно убивать все живое: рыб, растения, насекомых, птиц, животных... Потом, конечно, очередь дойдет и до людей. Ну и поскольку ртутные пары в семь раз тяжелее воздуха, они никуда не денутся и, переходя из газообразной фазы в твердую, будут регулярно выпадать на наши бедные головы вместе с атмосферными осадками... Одним словом, этот город обречен.
Возможно, Дюма и был несколько непросвещенным относительно элементарных бытовых вещей человеком, но злым он не был однозначно. Поэтому новость Дона о том, что произошло, сразила его наповал.
- О нет... нет! - простонал он, присев на краешек дивана и утыкаясь лицом в ладони, - Подумать только, Дон, я же убил... целый город!
- Да ладно, мне он никогда не нравился, - беззаботно хмыкнул Дон, - Давай лучше придумаем, куда мы с тобой отсюда переедем, пока не поздно. Я вот в Тайланд хочу.
Если бы Дюма поднял на него глаза в этот момент, то наверняка разглядел бы искорки дурного озорства в глазах Дона, очень хорошо ему знакомые. Но он был слишком глубоко погружен в мысли о своем злодеянии, внезапном и ужасном. К тому же, сквозь решетку из сплетенных пальцев немного-то и поразглядываешь.
- О чем ты говоришь?! Какой переезд! какой Тайланд! - воскликнул Дюма, чуть не плача на полном серьезе, - Слушай, может, и правда еще не поздно все исправить, а?? Давай... позвоним куда-нибудь... кому-нибудь... сообщим, предупредим...
Одной рукой Дюма уцепился за рукав Дона, пытаясь встать, другой лихорадочно зашарил по столику рядом в поисках телефонной книжки и телефонной трубки. Руки у него порядком дрожали.
- Давай просто заткнемся и успокоимся? - предложил ему Дон, хлопнув по плечу так, что тот резко сел обратно на диван, - Наивняк.
Дюма растерянно сморгнул, по-прежнему ничего не понимая - но ухмылка Дона была такой подозрительной, что… Этот невыносимый человек один, наверное, умел ухмыляться так - добродушно и вместе с тем гнусно донельзя.
- Сколько ты ртути-то из-под стола достал?
Дюма показал щепотку, в которой уместился бы кончик булавки.
- Нормально, - махнул рукой Дон, приглядевшись, - Про людей ниче не знаю, а вот крысы с тараканами в канализации точно все передохнут. Хотя... нет, насчет тараканов тоже не уверен: эти, знаешь, способны выжить даже на радиоактивной помойке...
- Козел, - обиженно засопел Дюма, на что Дон только снисходительно взъерошил ему волосы.
"И ведь в чем-то ну такой умный человек. А в чем-то... Ртуть в канализацию, это ж надо. Ну хорошо хоть не пальцы в розетку".
- Держи, - Дон достал из футляра еще один градусник, новый, и вручил Дюме в знак не то утешения, не то примирения, - Этот - электронный, так что можешь смело швырять его обо что угодно и сколько угодно. Если из такого что и просыплется, то только микросхемы.
Последнее Дон проговорил с затаенной надеждой в голосе: микросхемы из градусника ему, видимо, были нужны не меньше капель ртути в банке.
А Лажа лихо неслась вперед по канализационной трубе верхом на блестящем серебристом шарике, словно малыш на надувном пузыре по желобу водяной горки. И скоро какой-то голубь, неудачливый и грязный, должен был пасть первой ее жертвой.

Рассольник

Раскрасневшегося на морозе и немного сгорбленного под тяжестью сумок Дюму сюрприз поджидал прямо на кухне.
- Ого, раненько ты сегодня, - Дон отсалютовал вошедшему ножом с болтавшимся на нем грязным лоскутком кожуры, - А я вот тут помочь тебе решил, картошечки к ужину почистить..., - и скромно опустил глаза к плодам, точнее, клубнеплодам своего труда, бледно желтевшим сквозь кромку воды.
«Вот так сюрприз», – подумал Дюма, - «Почти чудо».
Дон вдруг решил помочь ему с готовкой. Не то что бы Дюма был конченым параноиком, но первой его мыслью стало: «Где же ты накосячил, родной?». Он даже незаметно принюхался – обычно неудачи Дона выдавал запах, зачастую чего-нибудь паленого и жженого (например, проводки). А если уж заикаться о делах кухонных, то совсем интересно выходило. Как-то раз Лажа нашептала Дону, что неплохо было бы помочь по хозяйству и дуалу. И Дон – человек не внушаемый, но добрый, – расстарался: протер столы, наточил ножи, разморозил и помыл холодильник, заодно выбросил из него «те раскисшие порченые овощи»… как потом оказалось – нормальные, просто заранее приготовленные на винегрет. «Этот картофель какой-то странный был: склизкий и мягкий, прямо в пальцах разваливался. То ли перемерз, то ли у кого-то в погребе перележал, ну, я и выкинул весь», – тараторил он Дюме, и без таких вот объяснений немного ошарашенному бардаком на кухне и пропажей продуктов.
В этот раз в доме не пахло ничем подозрительным и специфическим. Дюма заглянул в кастрюлю, прикидывая, куда же теперь все это добро пойдет. Картошка была почищена прекрасно: кожуру сняли аккуратной, тоненькой, почти непрерывной спиралькой, как стружку с карандаш; все точечки и глазки были старательно вырезаны, на их месте остались неглубокие ямки. Дон смотрел на него, как обычно, прямо (а не вниз или на правое плечо, как бывало, когда он знал, что виноват, но не хотел признаваться). Только в глазах светилось выжидающее «похвалишь ты меня уже, нет?».
И Дюма решил, что это, в конце концов, нехорошо: припоминать человеку его пустячный промах век вечный.
- Спасибо за помощь, - от чистого сердца поблагодарили Дона, у того на лице сразу появилась улыбка, сияющая, как начищенный бок той же кастрюли, в которой плавала картошка.
– Для рассольника многовато. Может, еще чуть-чуть почистишь, а я ее потом пожарю?
– Без проблем, – согласился Дон, и с еще бОльшим рвением принялся орудовать ножом.
Недаром говорят, что двум хозяйкам (или хозяинам) на одной кухне не бывать – ибо в противном случае не бывать и самой кухне, но Дона в этом плане можно было только похвалить. Он не лез под руку, не лез в кастрюлю, не сновал туда-сюда, путаясь под ногами, и то, что ему поручали, делал аккуратно. Вот только он никогда – вообще никогда и ничего не уточнял. В смысле, не переспрашивал.
И не сомневался в том, что все идет, как надо.
Дюма ответил на звонок и прижал телефон плечом к уху, не выпуская из рук пучок сельдерея и нож. Рассиживаться со всеми удобствами и трепаться по телефону о пустяках и о «вечном», смеясь и отвечая на дружеские подначки, не позволял суп, который, как известно, сам себя не приготовит. Хорошо, что такие разговоры, при должной сноровке, не отвлекали от его занятия. Другое дело, что обычно Дюма бывал на кухне один; резал, помешивал, жарил, чистил, досаливал, доперчивал – все сам. И следить нужно было только за собой, а не за собой и молчаливым, увлеченным, уверенным, что все правильно делает, Доном.
К тому моменту, как Дюма напомнил кому-то, во сколько ждут гостей, Дон уже ссыпал нарезанную копченую колбасу в кипящее варево.
- Молодец, - Дюма с интересом заглянул в свою же кастрюлю через плечо Дона, - Это что такое?
- Колбаса, - не понял Дон.
- Мне кажется, или ты ее действительно… не ошкурил? – Дюма зачерпнул ложкой бульон с несколькими кусочками сервелата.
– Так шкурка же пищевая, – фыркнул Дон с таким видом, будто Дюма придрался к сущей мелочи, – В смысле, ее можно употреблять в пищу.
В самом деле: если в такой суп летели пикули, трепанги, гусиные потроха и рыбные консервы – много ли вреда будет с колбасных шкурок?...
– Конечно, – Дюма медленно слил содержимое ложки обратно в кастрюлю, – Можно. Но не нужно.

***
– Рассольник «по-деревенски»? Такого я у тебя еще не пробовал.
Очередной кусочек кожицы отправился на салфетку, которую пришлось предложить гостю, чтобы было куда складывать, ага, те самые шкурки.
Дюма только закатил глаза. В том, что приготовлено вкусно, он не сомневался, вот только есть в этот раз было как-то хлопотно.
– Не смешно.
– Ну почему же, смешно, – не согласился гость, - Это такой тонкий кулинарный юмор. Если картошка по-деревенски – в мундирах, то рассольник по-деревенски – в шкурках. Точнее, с ними.
– НЕ смешно, – еще раз повторил Дюма и строго посмотрел на гостя.
Но тот только ухмыльнулся, так же противно, как и примостившаяся на соседнем табурете Лажа.

Надпись

За окном шел снег. Ветра не было ни малейшего дуновения.
Габен лежал на заправленном диване, практически одетый для выхода на улицу. Нет, он почти уже не был сонен, и не был пьян, и не был болен, и в апатии тоже не пребывал. Ему просто нравилось лежать вот так, на животе, свесив к полу одну руку и подложив на подлокотник подушечный валик для удобства. Нравилось поддаваться такому вот воскресно-утренне-лежательному настроению. Нравилось глядеть на опускающиеся вниз, отпархивающие в разные стороны и иногда взмывающие вверх мохнатые снежинки сквозь прорешки белой кружевной занавески. Если глядеть долго - начинало казаться, что все цветы, гроздья и узоры на ней приходят в движение и вот-вот рассыплются снежным прахом прямо на подоконник.
Падающий снег - вниз, вверх, в стороны, - слегка гипнотизировал Габена. Конечно, с тем же успехом это делали мягко мерцающий свет и волнующаяся вода. Но только в снегопаде Габен мог расслышать такую ни с чем не сравнимую, неповторимую т и ш и н у. Эта тишина сама звенела чистейшим звоном, когда снежинки, на доли секунды задевали друг друга гранями, и таяла на кончиках пальцев. Любой посторонний звук в ней немел, точно заметаемый на снежном покрове след...
- Йййййиххххх!
В гостиную с веселым писком вкатился Гексли на своих вязаных, малиновых в белую пестринку носочках. Именно вкатился: с тех пор как он открыл для себя такое чудесное свойство их линолеума, как скользкость, - иначе он по дому, видимо, не передвигался.
- Вставааай, ну сколько можно валяться без дела! - как всегда, без предупреждения и без спроса Гексли с разбега (или с раската?) напрыгнул на него так, что диван скрипнул, Габен крякнул, а довольное недоразумение уселось сверху.
Когда солнце вставало для этого неугомонного мальчишки - один Бог и ведал. Хотя Габен частенько подумывал о том, что перво-наперво солнце просыпалось в нем самом - отблеск, этакий солнечный зайчик, задолго до рассвета. И потом этот блик в нем не угасал до самого позднего часа: искрился в глазах, проскальзывал в легком прищуре век, дрожал на длинных ресницах, гулял по мосточкам приподнятых бровей, угадывался в ямочках при улыбке, прятался в густых, зачесанных на бок волосах, кажется, даже едва тянулся за каждым его резвым движением - да и во сне, наверное, еще теплился (спать рядом с Гексли почему-то всегда было жарко).
Пара светлых почти до прозрачного глаз уставилась на Габена выжидающе и нетерпеливо. Следом за Гексли в гостиную вбежал снежно-белый длинношерстный габеновский кот Морчун. Вернее, вбежал он вовсе не за Гексли, а за своей новой игрушкой: мячиком с болтающейся на нем пушистой полосатой штуковинкой с глазками. Габен улыбнулся, глядя на то, как Морчун гоняет ее туда-сюда: до появления в доме Гексли он что-то не замечал за ним привычки вот так "беситься". Самое холеричное, на что был способен Морчун, - взобраться на подоконник и тоже следить за снежинками. Определенно, мальчишка испортил ему кота.
- Так мы едем за подарками или нет?? - тормошил его Гексли, собирая свитер на спине в складки.
- Едем.
- Когда?
- Сегодня.
- Знаааааю я твое "сегодня"! - не купился Гексли. Габен почувствовал, как в лопатки ему уперлись острые локотки, - Эй, остался же последний день до Нового года! И если мы опоздаем, и все магазины закроются, и мы так ничего и не купим...
Ну конечно, подумал Габен. Для всех они закрываются после восьми, но специально для тебя - вот прям с минуты на минуту. Габен зарылся лицом в подушку и вяло что-то пробурчал оттуда. Хуже всего на него действовали чьи-либо уговоры и упрашивания. С дивана, такого невообразимо удобного, подняться вдруг оказалось не легче, чем из глубокого сугроба. А уж оторвать голову от подушки...
Всюду-то этот мальчишка суетился, вечно куда-то спешил... Он и из обычного похода за подарками готов был устроить целый кипеш. А раз уж Гексли навострил куда-то лыжи с утра пораньше - ему все становилось нипочем: и холод, и метель, и гололед, и пробки на дорогах...
... тем более что и не ему предстояло с ними справляться.
Снаружи погода и впрямь оказалась неласковее, чем в окне теплой комнаты. Чего-то не поделила стайка расчирикавшихся воробьев в кустах, снежинки завертелись в воздухе сумбурнее и суетливее. Одна из них вцепилась Габену в бровь шестью холодными лапками, другая залетела в ноздрю. Щурясь изо всех сил, то и дело оступаясь, он брел сквозь летящий в лицо снег, за мелькающим впереди ярко-красным мазком шарфа Гексли. Мальчишка скакал по сугробам как-то не в пример шустрее него, словно на ногах были снегоступы. На улице было белым-бело - если б Морчун выбежал на такую, его и днем и с фонарем было бы не отыскать. Хоть узорами весь двор расписывай; что Гексли, к слову, уже и делал, оставляя на чужих машинах рожицы и смайлики.
Должно быть, снег шел ночь напролет, и все машины во дворе стояли, убранные в одинаковые белые, чуть поблескивающие бархатом "чехлы". Так что габеновская Мазда Фамилия отыскалась не сразу.
- Приветик, Золушка! - поздоровался с машиной Гексли, ласково похлопав по капоту.
Какие нелепо-ласкательные прозвища он ей только не придумывал: и "наша Снежиночка", и "наша Снегурочка", теперь вот - "наша Золушка"... Сам же Габен чаще всего называл свою машину "бледнопоганистой сволочью", самодовольно имея на то право, и считал, что есть в этом свой особый шик. К тому же, уж очень уморительно обижался мальчишка, когда Габен обзывал Мазду, и тут же кидался отстаивать ее "фамильную" честь.
- Да помою я ее, помою, - отмахнулся Габен, расслышав намек.
- Все обещаешь, - хихикнул Гексли и мазнул пальцем по двери машины. На ее поверхности остался чисто-белый след, на пальце - грязно-серый.
- Ого, так вот она какая на самом деле! - Гексли восхищенно пригляделся к сияющей полоске, - Я уж и забыл...
- Между прочим, неплохая защита, - вяло попытался оправдаться Габен, - Чистую мне бы ее уже всю поисцарапали...
- Да я понял. Ничего, когда продадим твою Золушку - купим тебе новую вот такого цвета, - Гексли показал подушечку пальца, - Такая пачкаться не будет, разве что слегка перекрашиваться!
- А тебе бы все издеваться..., - беззлобно проворчал Габен из-за поднятой крышки капота. Вечно с этой бледнопоганистой сволочью что-то не ладилось: то замок замерзнет, то лобовое стекло вдруг начнет запотевать изнутри, то теперь фара перегорела...
- Сядь в машину иди, - велел он крутящемуся рядом Гексли.
- Не хочу, - непоседа мотнул головой, - Там скучно. Давай я лучше пока ее от снега почищу?
Подумав, Габен все-таки достал ему щетку: хорошо знал, что когда эти ловкие ручонки не были ничем заняты - они начинали отменно пакостить. Затем принялся возиться с цоколем и контактами, пока Гексли мах за махом "расчехлял" машину (в основном, себе же на ботинки и красно-зеленые штаны), подпрыгивая и все никак не дотягиваясь до середки крыши. На расчищенные участки тихо ложился новый снег. Мимо проходили хозяева других машин, глядели на скачущего вокруг Мазды снежинчато-клетчатого Гексли и почему-то улыбались.
Через полчаса, закончив с фарой, Габен закрыл капот, закинул перегоревшие лампочки в бардачок и обошел машину со всех сторон. Сразу было видно, как старательно, на совесть почистил ее Гексли, даже намерзший лед со стекол и швов соскреб, и...
... ага. Ну конечно.
- Эй, парень, - Габен подозвал Гексли, уже успевшего чинно устроиться на переднем сидении, и указал на местечко пониже замка, - А вот это было лишним. Совсем лишним.
С видом нисколько не виноватым, будто он сделал что-то ужасно милое, Гексли хихикнул в перчатки. На пятимиллиметровом слое грязи, так хорошо защищающем машину от царапин, красовалась надпись. Четкая, аккуратненькими такими печатными буквами, словно писали мелом на коричневатой доске: "ПАмой мИня, Габен!!!". А рядом с ней - выразительная и грустная... хотя чего уж там - поистине горестная рожа. Габен поскреб шкодливое художество щеткой. Грязь размазалась, надпись стала чуть менее четкой и разборчивой, но деться никуда не делась.
"Вот ведь лажа", - почесал в затылке Габен.
"Вот ведь Габен", - возмутилась Лажа, поняв, что больше с ней никак бороться не собираются.
Хозяину машины оставалось только вздохнуть, сесть за руль и пристегнуться.
- А теперь мы едем за подааааарками! - радости Гексли не было предела. И Габен, улыбнувшись, с удовольствием этот предел положил:
- Сначала мы поедем на мойку. Потому что ты как хочешь, а я с этой "граффитью", - он ткнул оттопыренным большим пальцем за окно, - по городу раскатывать не собираюсь.

Телефонный разговор

- Так мы договорились? Да-да, как обычно, в семь вечера по Москве.
Бальзак дернулся, услышав из соседней комнаты поочередно взрыв, забористо-матерный вопль и звук врезавшейся в стену пластмасски.
- А у нас все нор... как обычно, в общем. Нет, я в порядке, и дом тоже пока стоит. Просто галактика на тридцатом уровне попалась такая... господствоупорная, знаешь, - пояснил Бальзак своему обеспокоенному собеседнику, - Так о чем мы говорили?...
- Ага. Меняю "Поцелуй" на "Картошку". Хорошо, буду ждать. Пока.
Не успел Бальзак нажать отбой, как в дверях, словно по волшебству, появился Наполеон. Хмурый, раздосадованный, поверженный, в пух и прах проигравшийся Наполеон. Бальзак только вздохнул: везло же ему в последнее время на такие вот паршивые "чудеса".
- Поцелуй, значит, на картошку меняешь, - протянул Наполеон с каким-то нехорошим любопытством в голосе, - да? Ну и, позволь уточнить, на какую же: пюре или фри?
- Кое-кто обещал не подслушивать мои телефонные разговоры, - напомнил ему Бальзак вместо ответа.
- Ну извини, кое-кто слишком громко их разговаривает! Слишком громко и слишком уж нагло. С кем это ты там обсуждал свои гурманско-амурные делишки?
- С Дюмой, с кем же еще, - Бальзак буднично пожал плечами, - И вовсе не аму...
- С Дюмой, значит. Ну понятно, - Наполеон с сопением втянул воздух и так же медленно и шумно его выдохнул, - Баль, ответь мне только вот на что: почему именно с ним? Мне - изменять - с Дюмой, а? Я простил бы тебе еще Джека, простил бы Гексли, Робеспьера бы простил, на худой конец, но Дюму!... Он же... Да у него за плечами какой-то кулинарный колледж, даже не институт, он скучный ограниченный домосед, и нос у него, как... картошка, мать ее!
- Может, дашь мне уже слово ска..., - начал было Бальзак, но Наполеон и слушать не хотел.
- Или что - может, я тебя по ресторациям мало вожу? И ты теперь у нас как из голодного края, а?
- Да послушай же...
- Ну согласен, может, и недостаточно! - Наполеон ожидаемо повысил голос, - Может, ты со всеми этими акроме да фуа-гра соскучился по простой домашней еде - хорошо, тогда... я научусь готовить! - выпалил Наполеон и сам потрясенно задохнулся от столь решительного шага, - Видишь, ради тебя я на что только не иду! Но неужели нельзя было меня об этом просто попросить? По-человечески? Обязательно нужно было затевать всякие демонстративные разговорчики за спиной?!
- Нап...
- Да и ты сам тоже хорош, - ноздри Наполеона возмущенно раздувались, - Когда я с тобой только познакомился - сразу подумал: "Ох ты, ну до чего высокоморальный человек!". Каждый поцелуй у него - только по любви, секс у него - только после свадьбы... А теперь - куда же подевались все твои высокие морали? Сегодня ты поцелуй за картошку продаешь, завтра - мою империю за пончик?!
- НАП!!! - наконец не выдержал Бальзак.
И Наполеон тут же закрыл рот; ну да, не каждый день твой дуал, с его-то негромким медвяным голоском, гаркает на тебя так, что эхо по углам вибрирует. Кажется, выстрели сейчас Бальзак в потолок - эффект и то не был бы таким впечатляющим.
- Ты, как всегда, ничего не понял, - как ни в чем не бывало продолжил Бальзак в своем обычном тоне, - Я разговаривал с бетой.
- А, ну конечно, - снова взъерошился Наполеон, - Мало тебе Дюмы, ты уже со всей бета-квадрой готов... ээ, в смысле?
- Дюма. Мой бета-ридер. "Поцелуй" и "Картошка" - фанфики, - Бальзак заглянул ему в глаза снизу вверх, только что пальцами перед носом не пощелкал, - Отпустило?
Проворчав себе под нос что-то вроде "Знаю я эти ваши "фанфики"...", дабы не казаться самому себе бОльшим кретином, чем он сам же из себя сделал, Наполеон удалился.
- Но идея с готовкой мне понравилась, - проводил его Бальзак почти не насмешливой репликой. Затем протянул руку и не глядя шлепнул пальцами по растопыренной потной ладошке Лажи. Хоть она и обосновалась в его личной жизни давно и прочно - иногда ему удавалось с ней неким образом... "побрататься".
И тогда Бальзак становился действительно опасным для чужого самолюбия типом.

Курган

Все давно привыкли к тому, что Дюма, хоть он и славный парень и душа компании (если и не всякой, то их-то точно), - редко мог чем-то удивить.
Однако если такое случалось, то Дюма старался, чтобы это "что-то" было хорошим и приятным для всех.
Так что когда именинник торжественно внес в комнату большое блюдо, гости перестали перебрякиваться приборами по тарелкам, булькать напитки в бокалы, болтать, острить, смеяться и застыли в немом восхищении. Оно и было с чего: торт на блюде высился - всем тортам торт. Такие живописные зеленые холмики они до этого могли видеть, в лучшем случае, на открытках, или на страницах сказок, ну, или в кондитерских, где делают торты на заказ. Вроде глаз и радуется, но ни понюхать, ни лизнуть толком. А тут... такая красота, не на бумаге и не за витринным стеклом, вот-вот должна была оказаться у них на тарелках... Все эти листочки-кусточки, словно Дюма каждый из них вылепливал своими руками, и яркие цветы, словно не марципановые, а живые засахаренные, и блестящие на их тоненьких лепестках капельки-драже...
Словом, впечатлены были все. Даже Бальзак, который в пестрой многошумной компании успел заскучать раньше остальных, оживленно поднял бровь. А в родственниках у бальзачьей брови ходили разводные мосты, не иначе: в смысле, выгибал он ее вот так, медленно и красиво, по особым случаям. Для такого его нужно было по-настоящему чем-то удивить.
- От это дааа..., - первым оценил Джек вынесенное гостям. От изумления - даже не в рублях. - Прямо как из ресторана. Из "Калипсо".
- Хм, - неопределенно отозвался Дюма, по столичным ресторанам не хаживавший и ни в одном из них не работавший.
- Постой, не разрезай! - замахал руками Гюго, - Дай еще немного таким чудом полюбоваться.
Дюма польщенно зарделся: Гюго определенно лучше Джека знал, какие комплименты делать своему "зеркальщику".
- Правда, ребят, вы мне такой замечательный праздник устроили..., - именинник смущенно-благодарно потупил взор, - Я и решил тоже сделать вам приятное... такой вот тортик, под названием "Эльфийский холм".
- Эльфы! - разволновался Есенин, прижимая кулачки и губам и экзальтированно трепеща ресницами, - Они!... Да они...
- ... они же скотоели? - насмешливо подал голос Бальзак со своего места.
Каждый, конечно, выражал свои восторги, как умел.
- Не "скотоели", а "скоя'таэли"*, - авторитетно поправил его Гюго, еще один ярый чтец фэнтези в их компании, - Слушай, не порть момент.
- Вот именно! - поддержал Есенин, еще один неистовый эльфопоклонник в их компании, - Дивный Народ прекрасен и светел, и никогда не желал людям зла!
- Ой ли? У Толкиена эльфы - все-таки достаточно озлобленные существа, у Сапковского - чванливые и завистливые, у Пратчетта - больные садисты, у Пехова - малоотличимы от орков, про дроу у Сальваторе я и вовсе молчу..., - педантично перечислил Бальзак и послал Гюго ехидную улыбку.
- А как же ирландский фольклор? - сделал тот последнюю попытку.
- Похищали людей, морочили им головы и внушали смертную тоску по волшебной стране, - любого из присутствующих Бальзак мог заткнуть за пояс не только по части фэнтези, но и по части мифологии.
- И вообще, - он критически пригляделся к цветам на торте, с которых, казалось, вот-вот вспорхнут бабочки, - Что-то не вижу я здесь никаких эльфов. Куда подевались?
- У кого-то вот ни на грамм воображения! - фыркнул Гюго.
- Кто-то преисполнен наблюдательности, - парировал Бальзак, - Раз холм у нас эльфийский, а эльфов не видно, - значит, они внутри него. И, значит, холм уже не холм, а... курган, - подытожил Бальзак.
Кто-то тихонько прыснул, кто-то зашелся хохотом - и после этого всем стало вдруг откровенно не до прекрасного торта. Подобрав слюнки, гости пустились в бурное обсуждение, что же делать с холмом, погребенными в нем эльфами и названием. Альфа настаивала на дюмском варианте: у них явно не хватало юмора поедать чью-то могильную насыпь. Гамма, смеясь, предлагала бальзачий вариант: у них не хватало кое-чего другого. Совести, например. Бальзак и Гюго, отрешившись от всей этой суеты сует, препирались между собой, уютно и с упоением.
- Совсем уже оборзел: именины в похороны превращать! - негодовал Гюго.
- Ну надо же! Тебе, значит, можно по-идиотски шутить, а мне нельзя? - в свою очередь возмущался Бальзак.
- У меня НЕ идиотские шутки!
- Так, братцы, ну все, хорош! - не выдержал наконец виновник торжества и постучал по столу ручкой ножа. Дюма пытался выглядеть грозно и даже хмуриться, но тщетно: приплясывающую на губах усмешку ничем нельзя было унять, - Я тут старался, пек для вас такой торт, а вы его вдруг братской могилой решили обозвать, ну нет, не бывать этому! Давайте его уже есть, что ли. Передавайте тарелки, сейчас я разрежу наш "Эльфийский курган"... тьфу, черт!!!
После этого со смеху покатился даже Габен.
- Мне послышалось, или тортик у нас только что... самонарекся? - десертно-сладким голоском осведомился Бальзак, - Тут теперь бэз вариантов, по-моему.
Переглядываясь и перехихикиваясь, гости принялись за самозваный торт с чаем. Лица у всех теперь были какие-то странноватые, словно они украдкой пытались распробовать в бисквите тонкий привкус эльфийского праха.
- Да ладно тебе, - Бальзак ободряюще ткнул локотком малость стушевавшегося Дюму, - Отличный сюрприз получился. Давай же отведаем его в память обо всех наших достойно павших эльфийских товарищах...
- Знаешь, - Дюма зловеще хмыкнул, - Не будь ты моим лучшим другом с давнишних времен - прямо сейчас отпилил бы тебе голову лопаткой для торта. А я ведь могу, ты знаешь.
- Знаю. Можешь, - с серьезной улыбкой кивнул Бальзак.
- Давайте че-нить споем имениннику, - задумчиво предложил Гюго.
- "Многую лета" на квэнье или "Эльфийскую заупокойную" на синдарине? - тут же ввернул Джек.
В результате затянули нечто альтернативное. Подпевала всем сокрытая от взоров смертных, как то эльф, Лажа. Причем ужасно фальшивила.

_____________________________________________________
*А. Сапковский, "Кровь эльфов"

запись создана: 13.01.2014 в 19:17

@темы: соционика, повседневность, юмор, фанская фикция

---

Кофе или цикорий?

Название: Кофе или цикорий?
Фандом: соционика
Автор: Черный голубь
Размер: драббл
Жанр: повседневность
Персонажи: Дон, Дюма
Рейтинг: G
Сюжет: Кофе, французские фильмы, джава-скрипты, дуализация - все смешалось в доме Облонских.

Кофе или цикорий?

Многие, кому хоть раз доводилось ночевать с Доном на одном диване, думали, что Дон издевается. И что весь этот полночный балаган, начинающийся со случайных тырканий и неловких толканий во сне, а заканчивающийся натуральным спихиваньем на пол, он затевал исключительно ради того, чтобы отвоевать себе у гостя все спальное место целиком.
Некоторые думали, что укладываясь спать, Дон только притворяется спящим. Спящие обычно не раскидываются так лихо своими длинными руками и ногами во все стороны.
Сам Дон про свой беспокойный сон уже не знал, что и думать.
Впрочем, его самого эти ночные метания по кровати и за ее пределами как раз совсем не беспокоили: хоть Дон и любил повторять, что сон - это пустая трата времени, в случае надобности он мог заснуть при включенном свете, громкой музыке и даже в самой неудобной позе. И стоило ему только коснуться головой подушки и закрыть глаза, как наработавшийся за день мозг Дона, его "процессор", вместо того, чтобы благополучно отключаться, переходил в эргономичный режим и отправлял своего хозяина в очередной киберсон, прямо под полотно водопада из мелькающих единиц и нулей. А за водопадом Дона ждали по-настоящему удивительные вещи: и два отраженных друг в друге озера с бордовым дном и изумрудными водами, и молния, бьющая в центр то одного, то другого, и звезда, дрожащая и расплывающаяся на бордовом дне, так что не сосчитать точное количество ее лучей, и прямоугольное лохматое гнездо, сплетенное из размахрившейся от беспрерывного подергиванья звезды, и шторм из серых, синих, голубых и бирюзовых аур, бушующий снаружи этого гнезда, и цепь из тяжелых, круглых, лаково поблескивающих красных электронов, спускающаяся в небесно-голубую бездну, которая образовалась в гнезде... Шум в ушах Дона сменялся электронно модифицированным женским голосом - таким низким, с легким немецким акцентом, разговаривающим с Доном на языке джава-скриптов*. Он безукоризненно четко надиктовывал свои коды, без единой запинки и лишней паузы, и в то же время звучал как-то взволнованно. И Дон выныривал из одного густого зеленого озера, чтобы оказаться в другом, вплетал конец пойманной молнии в шерстинки и былинки гнезда, соединял тяжелые электроны в единый высокотемпературный сверхпроводник и знал, что когда он наконец продерется сквозь все эти "плюс", "эф-эф-эф", "запятая", "восемь-девять", "ха-ти-эм-эль"*, выговариваемые женским голосом, то сможет разобрать, что за сообщение до него пытались донести. Сможет разобрать самое важное, будь то "Я СКУЧАЮ" или "СПРЯЧЬ МЕНЯ".
По словам Дона, ему ни разу не снились банальные, монохромные, афонические сны.
По словам Робеспьера, окончательно испинанного Доном под утро и потому недовольного, кихотовские сны похожи на видеоигру в виртуальном шлеме.
Потому что пока сознание Дона во сне окунало в озера и подбрасывало в гнезда, его тело... в общем, старалось не отставать.
"Как еще только до лунатизма не докатилось", - вздыхал Дюма, выпутывая наутро Дона из пододеяльника и расправляя сбившуюся в гармошку простынь. Больше всего его интересовало, откуда в черных жестких волосах Дона брались перья - из их-то бамбуковых подушек?
А Дона беспокоило другое: как скоро Дюма устанет терпеть его ночные взбрыкиванья и либо отошлет его с дивана подальше, либо, хуже того, уйдет сам.
Однако судя по тому, что его из раза в раз укрывали одеялом и возвращали подушку ему под голову - никто пока никуда не ушел и никого не отослал.
В этот раз, открыв глаза, Дон лежал на спине какое-то время и не мог понять, отчего вся комната перед ним вверх тормашками: пол загадочно маячит сверху, а потолок ложится под ноги. Пока не сообразил, что так он и уснул, запрокинув голову и свесив ее с дивана.
- Оп-па...
Перед глазами зароились кислотно-зеленые точки, когда Дон рывком сел. Он мотнул головой, отгоняя от себя этих "светлячков" вместе с остатками сна.
- Добраутра, - донеслось до него со стороны письменного стола. Негромкое, мурлыкающее и такое же привычное, как сигнал будильника, под который Дон никогда, конечно, не будился. Дюма уже сидел там, успевший одеться, привести себя в порядок и даже нацепить свои любимые очки без диоптрий, перебирал пальцами клавиши на своем маленьком, размером с книжку нетбуке и гудел себе под нос какой-то мотивчик.
- Бложишься с утра пораньше? Что постишь? Надеюсь, не мои сонные фотки, - Дон зевнул.
- Постить мне больше нечего, - хмыкнул Дюма, не оборачиваясь.
- Терпеть не могу, когда меня спящим снимают, - протянул Дон, - У меня на таких фотках всегда рот открыт.
Улыбка Дюмы отразилась в полутемном экране. "Да он у тебя вообще редко закрывается", - добавил бы любой другой на его месте и испортил бы Дону все утро такой беззлобной подколкой. А если у Дона испорчено утро - не видать хорошего дня уже ни Дюме, ни Гюго, ни Робеспьеру.
Когда в их доме вставал Дюма, для Дона оставалось загадкой: вскакивай он сам с первыми петухами или валяйся в постели до обеда - Дюмы рядом уже не оказывалось. Плечи Дона были укутаны в одеяло, под щекой мякла подушка, а не жесткий диванный валик, и всевозможные запахи завтрака с пылу - с жару - печеные, жареные, ореховые, ягодные, медовые и кофейные - вплывали в его полусон, раздразнивая обоняние.
Только в этот раз никакого кофе ему, похоже, не предвидится.
Дон поднял с блюдца чашку, рядом с которой лежал квадратик черного шоколада и пара овсяных печений, сплел вокруг нее свои длинные пальцы, словно грея руки, и задумчиво поболтал ее содержимое. Несмотря на коричневатую пенку и черного цвета жидкость под ней, то, что там плескалось, определенно не являлось кофе. Скорее, было призвано его изображать.
- Это чего?
- Цикорий. Чашечка свежесваренного ароматного цикория с самого утра, - ответил Дюма и усмехнулся, - Видишь, почти как во французских фильмах.
- Во французских фильмах любимым в постель таскают кофе, а не цикорий, - изрек Дон привередливо и втянул носом поднимающийся из чашки парок.
- На кофе у тебя аллергия, - напомнил Дюма, - а цикорий, между прочим, полезнее для мозгов.
- Даааа? Да кто же это такое сказал? - Дон вызывающе вздернул брови.
- Это сказал я, - Дюма развернулся к Дону теперь уже всем телом, сложил руки вместе и посмотрел на Дона тем самым взглядом, в котором ласка никогда не заслащивала укоризну, а легкая укоризна - никогда эту ласку не закисляла. Дон любил ловить у него такой взгляд. Если сравнивать его с тем же, да-да, утренним кофе, то в чашке соседствовали бы капля карамельного сиропа и прозрачная полудолька лимона. И, что удивительно, получилось бы совсем негадственно.
- Дон, ну кому же еще, как не мне, знать, что для тебя лучше.
Дон поерзал в мягких складках одеяла. "Например, мне", - очень, еще больше, чем кофе, хотелось ответить сейчас Дюме. И Дон понимал, что права на этот ответ он лишился давно и по собственной глупости, когда вздумал спорить с Дюмой на эту тему.
"Сам о себе позаботиться? - переспросил тогда Дюма, хотя ни на слух, ни на соображалку вроде бы не жаловался, - Дон, ты можешь выскочить на улицу полураздетым в двадцатиградусный мороз. Ты можешь полнедели сидеть на одних сухариках и полночи - на одних энергетиках. Ты можешь пялиться в ноутбук часами, без перерыва, даже в полной темноте. Ты же понимаешь, что я сейчас не вру и не приукрашиваю. Все это я имел честь наблюдать своими глазами".
Несмотря на то, что Дюма говорил с ним в своем обычном для всех, участливо-благожелательном тоне - в его глазах за стеклами очков стыло нечто настолько серьезное, осуждающее и непримиримое, что Дон осознавал: если он полезет с возражениями, даже самыми логичными, - он на это напорется.
"Знаешь, я многое готов принять в тебе просто так, без оговорок и попыток исправить: твою рассеянность, твою вспыльчивость, твою безалаберность... То, что иногда тебя заносит и ты начинаешь обращаться с людьми, как с мусором, - тоже. Но вот то, что ты можешь так же дерьмово обращаться с самим собой - извини, такое я принять не готов и не собираюсь.
Так что сделай одолжение: никогда больше не используй при мне слова "могу", "самостоятельно", "о себе" и "позаботиться" в одной фразе".
Дон не прекословил, во всяком случае, не очень часто. Он тратил время на то, чтобы обмотать горло шарфом и разыскать перчатки, засорял свою память ненужной ерундой вроде "Не забыть пообедать, рыбка на второй полке слева, а прямо под ней - фаршированные перчики", хотя бы на четверть часа в день надевал эти дурацкие дырявые очки-"тренажеры", через которые ничерта, разумеется, не видно. И все гадал, когда же ему встанет поперек горла эта неусыпная дюмская забота и он сможет от всей души ее высмеять, потому что нельзя, ну ей-Богу же, нельзя быть таким мещанином, настолько зацикленным на житейских мелочах человеком...
Однако судя по тому, что зрение у Дона, вопреки всем проведенным за компьютером часам, и не думало падать, а энергия его иссякала только к глубокой ночи - никто ничего не высмеивал и не артачился.
Дон еще раз принюхался к цикорию в чашке. Пахло от него, в целом, не хуже, чем от настоящего, правильно приготовленного кофе по-французски: имбирем, сливками и, кажется, немножко ликером; да и цвет у напитка получился лакомым, золотисто-карамельным...
А, черт с ним! Вдруг и правда неплохая штука.
- Ну как? - спросил Дюма в экран нетбука, хотя по голосу было слышно - любопытничает, едва удерживается, чтобы не обернуться.
- Отрава, конечно, та еще, - ответил Дон после того, как подержал отпитое во рту и проглотил, - но отрава вкусная. Спасибо.
Дюма повел плечами: мол, есть вещи, в которых я никогда не плошаю и никогда не ошибаюсь, - и отправился накрывать на стол завтрак, теперь уже, когда Дон совсем проснулся, нормальный, полноценный, не из двух печений и шоколадки.

Многие, и первее всех - Гюго с Робеспьером признавали, что Дон - умнейший сумасброд в их маленькой компании, к которому со временем можно привыкнуть и с которым все-таки можно наловчиться ладить, но...
Только Дюма знал, как уговорить Дона делать то, чего тот не хочет: например, пить цикорий вместо вредного для него кофе.
Только Дюма знал, что две похожие шутки совсем не похожи, и если одна может развеселить Дона, то вторая - моментально вывести из себя.
И конечно, только Дюма знал, что Дон переставал вертеться, какой бы захватывающий "киберсон" ему ни снился, стоит его только обнять, переплетя руки на груди, прижать к себе и пробормотать не просыпаясь что-то такое, чего Дюма наутро уже и сам никогда не помнил.

Текст, слеш, эс-эс-эс, равно половине, равно, кавычки, цэ-эс-эс, слеш, а-эф-джи,
ТЫ ДАЛЕКО
точка, цэ-эс-эс, увеличить, уменьшить, неверно, слеш, равно, уменьшить, стиль основного текста,
Я ЧУВСТВУЮ ТЕПЛО ТВОЕГО ТЕЛА, Я ОЩУЩАЮ ТВОЕ ДЫХАНИЕ ПОД СВОИМИ РУКАМИ
равно, кавычки, фэмили, двоеточие, ареаль, запятая, кавычки, выбор стиля,
ТЫ ОЧЕНЬ ДАЛЕКО, ТАМ, ГДЕ МЕНЯ НЕТ И БЫТЬ НЕ МОЖЕТ
уменьшить, печать, выбор режима, равно, двойной пробел, равно, отмена,
ВОЗВРАЩАЙСЯ
опыт, равно, эн-э, увеличить, уменьшить, равно, эн-эс-би-пи, равно, уменьшить, список,
Я НЕ ПОМЕШАЮ
би-джи, цвет, эф-эф-эф-эф-эс-вэ, подключение, равно, неверно, ширина, равно, двести семьдесят, высота, равно, пятьдесят шесть
Я ПРОСТО БУДУ РЯДОМ

____________________________________________________________________________________________________________________________

*JavaSсript, прототипно-ориентированный сценарный язык программирования

*все те же коды, будут использоваться и далее

@темы: соционика, повседневность, фанская фикция

---

Привет, мамочка!

Название: Привет, мамочка!
Фандом: Ориджиналы
Автор: Черный голубь
Размер: мини
Жанр: философия, психология, драма, повседневность
Персонажи: Ловец, эрпэгеймер
Рейтинг: G
Сюжет: Мне всегда казалось, что быть персонажем фанфика и быть персонажем форумной эрпэгэшки - это не одно и то же.
Оказалось - не казалось.

Привет, мамочка!

"Ведь я предупреждал, что на рассвете будет ветер.
И я войду в твой дом"
(Алиса)

Пару раз в год я все-таки это делаю. Прекрасно зная, что все равно не получу ни какого-никакого удовольствия, ни даже удовлетворения, что оно пойдет только во вред и мне, и ей - я все-таки это делаю.
То, что добром мои махинации не кончатся, по-моему, уже ни для кого из наших не секрет. Капитан не устает нудеть, что "баловство" со всеми этими трициклическими антидепрессантами когда-нибудь меня прикончит. И поверьте, да, чего из них с чем я только не смешивал, чтобы добиться необходимого эффекта. Чтобы Изнанка обворачивалась вокруг меня своей особой, нужной мне складкой - а не шоссе и автозаправкой, не Лесом и не каким-нибудь Чернолесьем. Можно сказать, я подобрал свой "рецепт" для такого вот устремленного "прыжка". Как Стервятник с его настоечками.
Только вот ради чего было бы столько стараний и ухищрений, спрашивается...
Это место я привык называть просто "Городом", хотя у него, наверное, есть и нормальное, человеческое название. Никогда не интересовался. Здесь очень много всего наружностного: перекрестки, пешеходные "зебры", машины, светофоры, приземистые магазинчики и похожие друг на друга пятиэтажки - и очень мало интересного. Если б она не жила именно на этом сгибе Изнанки - ноги бы моей здесь не было, правда.
Сначала я просто стою в укромной сторонке, чтобы не затолкали - вспоминаю, как меня зовут, дожидаюсь, пока голова перестанет кружиться настолько, что можно будет двинуться дальше, без опаски звездануться лбом о первый же фонарный столб. Даже по вечерам здесь очень и очень людно. А вечера стоят теплые, летние и, о диво, совсем не страшные, несмотря на сумерки и толпы бомжей, пьяных, городских сумасшедших, а также пьяных городских сумасшедших бомжей, толкущихся возле пивнушек.
Как только ноги начинают более-менее слушаться - ныряю в подземный переход, чтобы оказаться на другой стороне улицы. Канцелярский еще открыт? Как мило, спасибо, что подождали меня. Заглядываю туда, покупаю маленький блокнот в твердой обложке и тонкопишущую ручку. Жаль, нет поблизости какого-нибудь книжного магазина, а то бы и книжку ей захватил: она вроде любит читать. Ну все, теперь можно и в незваные-негаданые гости заявляться, с такими вот странными гостинцами вместо конфет и коробки чая. Вообще она, конечно, и от конфет не отказалась бы, но сдается мне, новому неисписанному блокноту она порадуется больше.
Как и всякая неизлечимая графоманка.
Миную небольшую мясную лавочку на углу, лавирую между припаркованными "субарами" и "поршами", оттопырившими свои громоздкие железные задницы на полдороги. Пропускаю тяжело ползущий вперед "ниссан". Дальше мой путь лежит по заасфальтированной тропинке, мимо детского сада или школы, потом останется только обогнуть дом впереди... Ну конечно, вот они и знакомые липки, заглядывающие в окна третьего этажа, вот она скособоченная скамейка, около которой по такой теплой поре любит под конец дня собираться местная дворовая алкашня и закатываться своим булькающе-кудахчащим смехом...
На третьем этаже горит свет.
Ноги сами ведут меня. Попроси сейчас кто-нибудь назвать точный адрес этого места - я и не смогу: такая-то квартира, такой-то дом, такая-то улица, такой-то... Город. Мне не нужен адрес, чтобы попасть сюда, точно так же, как не нужен и ключ, чтобы войти. Дверь мне открывают сами.
Она никогда не ждет моего прихода. Но вместе с тем - еще ни разу не прогнала.
Моя дорогая. Моя непутевая. Моя жестокосердная. Изнаночная. Мамочка.
Которую я якобы, как гласит моя история-"квента", знать не знал с самого рождения.
Вообще-то со всеми моими матерями у меня и правда творится полный ахтунг. Про ту свою "биологическую", которая ушла от нас с отцом еще когда я был совсем маленьким, я не знаю ничего: ни как ее звали, ни как она выглядела, ни куда делась в конце концов. Ни почему решила нас бросить. Зато про другую свою мать, к которой я вхожу сейчас в дом, я знаю поразительно много. Того, чего мне никто о ней не рассказывал и чего мне, по идее, неоткуда знать.
К примеру, я знаю, что своих детей - нормальных, "би-о-ло-гических", а не таких мыслевыкормышей, как я, у нее сейчас нет, и когда планирует заводить - неизвестно. Я знаю, что она замужем и что муж у нее - вроде нашего Капитана: в двух словах, самодовольный мудак. И то, что она сама до сих пор не определилась, что же она с этим мудаком делает - любит его или губит - я знаю тоже. Я знаю, что живет она в задрипанной старой квартирёнке в одну комнату, а платят они за нее как за целые хоромы. На кухне в этой квартирёнке не работает кран, а ванну вместе с хозяевами принимают от-такенные пауки. Я знаю, что ей уже порядком, до истерики осточертела жизнь в этой убогой конуре. Я знаю, что раньше она хорошо пела, я знаю, что она больна графоманией и кожным дерматитом, отчего все блокноты у нее - вечно в каких-то записульках, а ладони - в коростах и язвочках, я знаю, что у нее зеленые глаза, тощая хитрая задница и родинка на левой лодыжке...
Все это я знаю о ней с такой же уверенностью, как знаю что-нибудь о себе самом. Кучу достоверной, бесполезной и непонятно откуда взявшейся информации, короче.
Самостоятельно раздеваюсь и разуваюсь в полутемной прихожей (и когда ее самодовольный мудак уже допрёт заменить здесь лампочку?), иду на свет гостиной. Надо же, а ведь тут и вправду убого: обои цвета стен в старомодном бедламе, линолеум цвета перезрелых бананов, весь в каких-то коричневатых подтеках... Ни нормального учебно-рабочего стола, ни нормальной двуспальной кровати я в этой комнате тоже не вижу, хотя, как знаю, и то, и другое здесь было бы очень кстати. Под светом люстры на пять ламп, три из которых не горят (лампочки, мудак, рабочие лампочки - это просто: сходил-купил-вкрутил), на паре сдвинутых вместе односпальных кроватей съежилась она. Сидит ссутулившись, уткнувшись подбородком в согнутую коленку, прижала к себе плюшевого ворона и вперилась в свой блокнот.
- Привет, мамочка.
Бросаю ей я, гость, которого она даже встречать не вышла. Именно так и здороваюсь: подозреваю, слова "Здравствуй, мама" прозвучали бы у меня еще горше и упречнее. А для упреков пока не время: будут, они у меня непременно будут, но позже.
Мне нравится, как звучит мое "мамочка": в меру иронично, в меру едко, в меру заслуженно. Вы посмотрите на нее: какая из этой захмурышки - мне - "мамочка"? Это же против всех законов природы, не говоря уже о морали. Хоть ей и есть двадцать пять, выглядит она, скорее, на мои шестнадцать. Мне интересно, до скольки лет у нее сохранится эта подростково-худенькая фигурка, это ребячливое личико и юношеский максимализм, который, похоже, успел перерасти даже я. Странно это - чувствовать себя взрослее собственной матери.
Но тем страннее для меня чувство уверенности в том, что этой вот девчонке я обязан бОльшим, чем просто появление на свет. Я обязан ей тем, что продолжаю существовать.
Знали б вы, до чего это зябкое чувство. И как от него бывает неуютно.
На "мамочку" она никак не откликнулась, хотя и дернулась при этом, как от шлепка. Но даже головы от своей книжонки не подняла. Вот только почему-то не чувствуется мне в этом никакого ни смирения, ни раскаяния с ее стороны.
Прохожу к одному из старых пухлых низких кресел, рядом со столиком, застеленным клеенкой, на котором стоит кадка с полузасохшей пальмой, а около него кучкуются всякие крема для рук-ног-тел-лиц, щетки для волос и лаки для ногтей. Усаживаюсь в кресло, закидываю ногу на ногу так, что выставленное колено образует угол. Из кармана в руки привычно выскальзывает шнурок. Желтый.
- Здравствуй, Ловец, - наконец отвечает она, даже не взглянув на меня. Как будто я не здесь, прямо перед ней сижу, а где-то там, застрял между страничками. Или втиснулся в клеточки.
Он всегда зовет меня "Ловец", не "Ловчий", как тот же Волк. Это ему нравится, как легко "ловчий" превращается в "волчий" при желании, это он у нас любит оставлять на "своих" людях отметины - не клыком, не когтем, так словом. Она же, с тех пор, как я появился на свет, только и делает, что всячески пытается отстраниться, отрешиться от моего существования... Зачем? Неужели я ей настолько мешаю? Да разве ж нормальные матери так поступают?
Эх, мамочка-мамочка...
- Здравствую, представь себе. Спасибо за заботу. Это так трогательно - желать здоровья тому, кого ты сделала калекой...
Тянусь за ее круглым зеркальцем, лежащем среди кремов и лаков, подношу к лицу, ловлю свое отражение в его серебристую лунку и оттягиваю нижнее веко левого глаза. Свет ламп падает на стекляшку и отражается в зрачке, отчего мой искусственный глаз немного оживает и делается почти как настоящий. Он идеально подогнан под правый по форме, по размеру и даже по цвету радужницы. Со стороны это выглядит разве что совсем чуть-чуть кривовато - небольшое нарушение симметрии лица, ничего страшного. Но ровно до тех пор, пока я не начинаю шевелить правым, живым глазом. А ведь я начинаю: вожу им из стороны в сторону, рассматриваю засохшие и поникшие листья пальмы, гляжу сквозь давно не стиранную белую занавеску в ночь за окном балкона... И ни на минуту не расстаюсь с ощущением, как тупой, абсолютно безэмоциональный и мертвый взгляд стеклянного протеза утыкается в меня из зеркальца. Этим уже шибко не повращаешь и не поразглядываешь. И в глазнице он торчит только потому, что без него, заполняющего склизкую желтовато-розовую дырку на лице, от меня шарахались бы люди.
Да. Таким ведь меня сделала не жизнь. И даже не несчастный случай. Таким меня сделала - ты. Дорогая мамочка.
Она по-прежнему не отвлекается на меня от своего занятия - своего недуга: что-то пишет, пишет и пишет в черно-желтом блокнотике. Вот, кажется, перестала. Перелистнула пару оставшихся страничек, мелькнув яркими темно-вишневыми пятнышками ногтей, кое-как подпиленных и неаккуратно накрашенных (видно, что над маникюром ты пыхтела сама, потому он и вышел таким уродским, этот воспаленный цвет не делает твои изъеденные язвочками руки симпатичнее, дура, не позорься, сходи лучше к маникюрше!).
- Да лови ты уже, на, - я с досадой швыряю ей свежекупленную записную книжку. Та шмякается на кровать, распахивается, хрустнув корешком и трепеща страничками, и, кажется, в том месте, где книжка раскрылась, она и продолжает строчить, лихорадочно и самозабвенно, почти не прерывая линии со старой, уже до конца исписанной.
- Здоров я, - встаю с кресла, не спеша подхожу к сдвинутым кроватям, - Это тебе, смотрю, все хуже и хуже.
Как обычно, ноль внимания в ответ на фунт моего презрения.
Плюхаюсь рядом с ней, ее вороном и ее блокнотом, опираюсь на вытянутые позади руки. Подо мной что-то натужно-сломанно скрипнуло внутри кровати, словно матрас вот-вот провалится.
Уже не в первый раз замечаю эту странную особенность: когда на нее смотришь издалека, к примеру, с того же кресла - она вся кажется какой-то блеклой, сероватой, несмотря на яркий лак на ногтях, словно припорошенной тонким слоем пыли; да и выглядит так, как будто апатия злой осой неделями сосет ее изнутри, не переставая. А стоит мне приблизиться, как она неуловимо преображается: теплеет оттенок кожи, на скулы ложится легкий румянец, свет начинает скользить по волосам ровнее и мягче... И хотя выражение ее усталых глаз нисколько не делается счастливее - они начинают светиться каким-то вдохновленным блеском. Она вся светится им изнутри.
В Городе, как и в Лесу, и в Чернолесье, и везде на Изнанке все не так реально и подлинно, как в Доме, поэтому не стоит обольщаться. И все же мое присутствие рядом делает ее более осязаемой, более живой. Более... настоящей, что ли. И кто же из нас, спрашивается, кому больше обязан?
- Ладно, с нашими здоровьями мы разобрались, - говорю я ей, точнее, ее русой макушке, - Что дальше? Почему ты не спросишь у своего... сына, как прошел его день? Как у него дела в школе? Завел ли он себе девчонку, когда он наконец бросит курить и сходит к парикмахеру? Или, может, он хочет поговорить с тобой о чем-то, что его волнует? Почему ты никогда и ничего такого не спрашиваешь? Тебе что, неинтересно? Ну так могла бы хоть раз изобразить интерес, вежливости ради.
Все это я выговариваю ей больше из вредности, чем по справедливости. Мне известно, почему она никогда ни о чем меня не спрашивает: потому что знает обо всем, что со мной связано. По-видимому, оттуда же, откуда я знаю про пение и родинку. Мне не нужен ключ, чтобы попасть к ней в дом, а ей не нужны вопросы, чтобы попасть ко мне в голову. Она знает, с чего все началось и чем все закончится, и до конца разбирается в том, в чем я сам в себе не могу до конца разобраться.
Но ведь это-то и бесит меня больше всего. И всей этой бестолковой ерундени, которую родители то и дело спрашивают у своих детей, мне, признаться, тоже иногда ой как не хватает.
- Почему ты, наконец, ни разу не приехала меня навестить? - этот интересный и наболевший вопрос я, как и упреки, приберег напоследок, - Не то что бы, конечно, кто-то из родителей так уж рвался к своим ущербным чадам в Дом - знаешь, это место никто не любит... Но они приезжают. Каждую субботу, неохотно, часто привозя с собой скандалы, а не передачки - они все-таки приезжают. Ну а ты?
Она ничего не отвечает и на это, усиленно прикидываясь рукопишущей машинкой. В тишине слышно только легонькое поскрипывание ручки о бумагу.
- А, понимаю, - качаю головой, - Конечно, то место, где живу я, - это не твой мир, не твоя реальность, да? То, что для меня Дом, для тебя - та же Изнанка. На ней все враждебное, все чужое. Боишься, что когда ты попадешь туда, тебя тут же выплюнет обратно, а перед этим еще и пережует как следует?
Это правда: реальность Дома она не приняла с самого начала, отвергла ее, предпочла укутаться в одну из складок Изнанки, спрятаться в неком Городе... Но ведь все это было до моего появления. И сам мир Серого Дома, или, как она выражается, "концепция" показались ей, тем не менее, достаточно "любопытными" для того, чтобы с ними... "немножко поиграть". Она никогда бы не стала играть с тем, чем действительно дорожит. И ведь как все по-детски невинно начиналось: давайте-ка представим, что жил-был на свете мальчик, которого так и прозвали - Ловец...
- "Почему, спросите, "Ловец"? А кто в детстве больше любил догонять, чем убегать, когда играли в салочки, и искать других, чем прятаться самому, когда играли в прятки? - издевательски цитирую я свою же "квенту", - К кому мяч так и шел сам в руки, когда собирались на дворовой баскетбольной площадке? Кто обожал, пусть и нечасто, выезжать с отцом на охо...".
- Хватит, пожалуйста, - наконец подает голос она, не выдержав. Ручка останавливается, но глаз она так и не поднимает. Интересно, за весь вечер она хоть раз осмелится взглянуть на меня?
- Я не боюсь вашего... Дома. Но вход туда мне и правда заказан. Давай лучше не будем о нем? Вместо этого мы действительно могли бы поговорить о том, что тебя волнует. О чем ты хочешь поговорить, Ловец?
И молчит, послушно и выжидающе.
- Например, о том, зачем ты сделала меня таким, - отвечаю я резко и не задумываясь.
- "Таким" - это каким же? - устало интересуется она; то ли правда не понимает, о чем я, то ли хорошо делает вид.
- Одноглазым калекой.
- Сильным духом.
- Уродом.
- Не-нарциссом.
- Трусливым.
- Волевым.
- Злопамятным.
- Хорошим и верным другом.
- Хорошим другом плохим товарищам, - одним махом обрываю я этот странноватый диалог двух шизофреников, которые никогда друг до друга не доорутся, сколько бы они ни повышали голос от слова к слову, - Ведь тот же Волк...
Я вдруг сбиваюсь на полуслове, потому что сбился и на полумысли. Здесь она у меня заканчивается. Я никогда особо не задумывался над тем, что же меня так тревожит в Волке, вожаке нашей стаи, между тем как тревога никуда не исчезала. Она росла во мне, крепла и требовала ответов на вопросы. Над которыми мне не хотелось задумываться.
Сдвигаюсь все ближе к краю кровати, медленно сползаю с нее на пол, так что моя голова оказывается на коленях "мамочки".
- ... я очень на него похож, на Волка. И мне это совсем не нравится.
Почему-то делиться таким с закрытыми глазами у меня получается легче.
Она окунает обе руки в мои отросшие ниже плеч волосы, не запутывая пальцы, начинает неторопливо и мягко водить ими, от висков и до ключиц, словно утихомиривая тревожные мысли в голове, отводя беду... заглаживая свою вину. И в этом простом, незатейливом жесте чувствуется столько истинно материнской теплоты (больше, чем во всем ее обращении со мной до этого), что на минуту я чуть было не поверил: это все - серьезно, это все - по-настоящему. Я действительно для нее что-то значу.
- Ладно бы еще только внешне: седые пряди, светлые "волчьи" глаза... Это я бы еще как-нибудь пережил. Делов-то: подошел к зеркалу - отошел от зеркала. Но все мое честолюбие... азартность... мстительность... нелюбовь к Могильнику... Они же превращают меня во второго Волка!
Под конец мои сетования делаются все менее недовольными и все более тихими, беспомощными и... кажется, даже жалобными. Аж самому противно.
- Откуда во мне все это, а? Тоже твоих рук дело?
- Тебе не надоело все свои беды и печали валить на меня? - вздохнула она, - Никто не "делал" тебя таким. Ты похож на Волка потому, что в чем-то тебе хочется быть похожим на него. Оно и неудивительно: он ведь все-таки твой друг. Очень умный, деятельный, харизматичный друг, за такими всегда стремятся и таким всегда подражают...
- Да-а-а? - тяну я совсем как раскапризничавшийся ребенок и ничего не могу с собой поделать, - И как же далеко, по-твоему, может зайти это... "подражательство"??
- Думаю, не слишком далеко, - после некоторого раздумья отвечает она, - Ни на одного Волка ты не можешь быть похож больше, чем ты похож...
- ... на тебя, - заканчиваю я, - Ну, по крайне мере, так понятнее, в кого же я такой, без стыда и совести, уродился. Тебя-то саму никогда не мучила совесть по этому поводу?
- За тебя - нет, - немедля ответила она.
- Ну, что и требовалось доказать.
- Зачем ей делать то, с чем ты и сам неплохо справляешься?
Непонимающе хмурю брови.
- Да. Это ты мучаешь меня, Ловец. Больше и сильнее, чем кто-либо другой, о ком я когда-то писала. Послушай, сколько еще это будет продолжаться? Ты занимаешь все мои мысли и замыслы, встреваешь во все диалоги, просачиваешься во все сюжеты, проникаешь в мои сны, теперь уже и врываешься в мой дом без приглашения... Мне совсем не стало покоя от тебя.
К своему удивлению, я расслышал в ее голосе все те же слабые, жалобливые нотки, которые до этого звучали в моем.
- Я-то надеялась, что чем больше придумаю и напишу про тебя, тем самостоятельнее ты от этого заживешь, но... Полюбуйся, сколько всего про тебя уже есть, - тут она обличающе потрясла парой исписанных, ни на что более не годных блокнотов у меня перед носом, - а каков результат? Да тебе такими темпами давно пора самому расхаживать по всей Москве и покупать себе сигареты! И даже препираться с продавцами из-за своего возраста.
Она протянула руку, безошибочно выудила у меня отцовскую зажигалку из левого нагрудного кармана рубашки и принялась пощелкивать ее крышечкой: откроет-закроет, откроет-закроет... Ничего ей не сказал на это; надо же, и куда я зажигалку-то кладу она знает...
- Возможно, так все и случилось бы, допиши ты хоть что-нибудь из того, что писала обо мне, до конца. Да-да, знаю я все эти ваши умные сентенции про то, что дописанное и законченное произведение вроде как отделяется от своего автора и начинает жить своей жизнью, - отмахнулся я, не уточняя, опять-таки, откуда у меня взялись такие познания, - Но я - я-то ведь по-прежнему живу у тебя только в отрывках. Эпизодах. Ин-тер-медиях.
И вот где бы я мог слышать это странное словцо?...
- Жизнь ты крошишь передо мной по малюсенькому кусочку, как перед цыпленком: на, мол, поклюй, смотри не подавись, да не забудь сказать спасибо и за эти крохи! Может, это все потому, что ты сама не хочешь отпускать меня от себя?
- Не хочу? Да я ни-че-го уже не хочу, - горестно выстанывает она куда-то себе в ладони, - Я устала, Ловец. И иногда мне кажется, что хорошо, если для тебя и для меня все закончилось бы не поставленной в эпилоге точкой, а вот этим...
Щелкнула кнопка, из круглого отверстия моментально вырос лепесточек пламени.
В следующее мгновение я уже отшвырнул одной рукой ее старый блокнот подальше, а второй вцепился в ее кисть, не давая огоньку юркнуть обратно, а ей - выпустить вещицу из рук.
Все-таки слишком поздно я сообразил, зачем ей понадобилась мой зажигалка. Но и она - слишком медлила, чтобы осуществить то, что якобы задумала.
- Только дрыгнись, - предупреждаю я, сильнее сжимая ее побелевшие пальцы и вдавливая большой в кнопку, - Только дрыгнись, и ты сама у меня заполыхаешь, как новогодняя елка!
Наши переплетенные руки дрожат мелкой дрожью и, кажется, вот-вот раздавят зажигалку. Пламечко тоже судорожно мечется туда-сюда, словно не может решить, чью же сторону ему занять. Она борется изо всех сил, отклоняя голову как можно дальше и пытаясь высвободить руку.
- Плевать мне, в какие игры любишь играть ты и Дом, - я смотрю в ее широко распахнутые глаза, наконец-то тоже глядящие на меня и только на меня, и вижу, как в них отчаянно спорят между собой умирающее неверие и зарождающийся ужас: "Но ведь этого не может быть! Не может быть! Творение не может принести вред своему создателю!". Преодолевая ее сопротивление, подношу огонек еще на несколько опасных дюймов к ее виску. По заправленной за ухо пряди волос яростно прокатился золотистый отблеск пламени. Не может, да? Вспомни Франкенштейна, дорогая мамочка.
- Я вам - не игрушка. И никому, слышишь, никому и никогда я не дам собой играть.
Ну что ты смотришь так затравленно? Попалась? Да ладно, как будто не ИМЕННО ТАКИМ ты хотела видеть меня, когда сочиняла мою "квенту"! А коли все же хотела и все же таким - пожалуйста, я перед тобой! Любуйся тем, кого создала и гордись собой! Да, прихожу, встреваю, вторгаюсь и врываюсь! Потому что - "ревнивец"! Потому что - "собственник"! И вцепляться в людей привык не только руками, но и вообще всем, чем получится, лишь бы покрепче! Да и взгляда моего ты, как и все, долго не выдерживаешь, и сам я, когда вижу в зеркале проклятущую чертову стекляшку, - представь себе, тоже!!
Зажигалка с громким тяжелым стуком падает и отскакивает от линолеума, когда я разжимаю пальцы. Она сама готова скользнуть следом, потому что ноги подводят, и мне приходится придержать ее за плечи и усадить на кровать.
- ... но если ты и правда способна любить таких своих детей, как я... Если ты меня хоть немного любишь...
Замечаю, что ее глаза уже не просто блестят - сверкают от слез, и поспешно сглатываю то, что у самого набилось в горле и мешает говорить.
- ... то мне нужно все это твое "немного". Целиком. До последней капли и последней буквы.
Не глядя нашариваю на полу отцовский подарок, резиново-газово-латунный, и прячу обратно в карман.
- Один раз пожив в этом мире, хочется жить и дальше. Даже если чаще всего ты видишь в нем серые стены Дома, да и те можешь нормально видеть только одним глазом. Мне хочется жить и дальше. Даже если дальше будет хуже. Продолжай думать обо мне все свои мысли, продолжай мучаться моими визитами, продолжай писать обо мне свои отрывки. Люби меня... если, конечно, можешь. Ты достаточно всего отняла у меня в жизни, не слишком-то много дав взамен - так не отнимай хотя бы ее. Не смей отнимать у меня последнее.
Видимо, сносить укоры и упреки у нее больше не осталось сил, поскольку она разражается плачем. Ее всхлипы звучат очень странно - непрерывно и по-алисьи оглушительно, будто слезы бегут из глаз в два ручья или даже узеньких водопада. Перетекающих с камня на камень, срывающихся вниз и тонущих в каждом новом робком вздохе и всхлипе...

... собственно, какое-то журчание меня и разбудило, хотя чувствовалось, что журчащий старается вести себя потише. Но мелипрамин брал свое за мой удивительный "прыжок": я еще минимум полдня буду с него так дергаться от всякого шороха или стука.
Хотя в нашей комнатной люстре все лампочки были целыми и исправными - сейчас ни одна из них не горела. Состайники спали. Все, кроме Капитана, который высыпал в кружку ложку чего-то возмутительно шуршучего и залил его новой порцией кипятка с не менее громким и сочным переплеском.
- Наверное, то, как ты здесь сидишь и тянешь свой кофе, слыхать даже на первом этаже, - я перевернулся на живот, обхватил подушку руками и злобно покосился на него.
Взгляд Капитана, не ожидавшего, что он кого-то разбудит, метнулся ко мне. Чертов полоумный "жаворонок". Чертов ощипанный петух!
- И тебя с добрым утром, - невозмутимо отозвался Капитан. Обычно до всяких сарказмов, ехидств и прочих ерничаний он не опускался, но сейчас уж очень окрашенно прозвучало его пожелание.
- С добрым ранним утром, - буркнул я, - Приспичило же тебе подскочить ни свет, ни заря и погонять кофея.
- Будешь? - Капитан пододвинул еще одну кружку и сделал глоток из своей, - Все равно всем скоро вставать. А ты чего проснулся такой взъерошенный? Опять "прыгал", что ли?
Я со вздохом упал обратно на подушку: ничего-то от тебя не скроешь, дотошный наш.
- Прыгал.
- И куда на этот раз? - поинтересовался Капитан, просто чтобы что-нибудь спросить: Изнанку он считал если и не вымыслом, то опасной глючной амфетаминовой дурью и больше ничем. Толку с ним было об этом разговаривать-то.
- К чертовой матери, - ответил я на праздное любопытство. Наверное, слишком коротко для вежливого. Что поделать, ранние пробудки меня вообще не располагают к вежливости.

Пару раз в год я все-таки это делаю. Слушаю нотации Капитана, глотаю горошины мелипрамина и снова попадаю в тот самый Город, к ней. Я по-прежнему не доставляю никакой радости ни ей, ни себе этими визитами. И все же после каждого возвращения из Города мне становится немного легче жить.
А судя по тому, что я до сих пор живу в Доме, а не пропал без вести и не умер непонятной смертью - и она, наверное, не столь сильно ненавидит меня, как мне иногда кажется.

@темы: философия, повседневность, психология, фанская фикция, драма

---

Дирижабли.

Название: Дирижабли
Фандом: Guilty gear
Автор: Alassante
Переводчик: Черный голубь
Источник: A Brief History Of Airships
Размер: драббл
Жанр: приключения
Персонажи: Мэй, Джонни
Рейтинг: G
Сюжет: В небе дирижабли. Лето будет жарким...

Дирижабли

Все девочки в ее возрасте мечтали о нарядных куклах, розовых занавесочках и пони, как им и положено. А Мэй мечтала о том, чтобы стать инженером. Ей бесконечно нравилось быть такой вот неисправимой пацанкой, взбунтовавшейся против "правил": носить комбинезоны, всюду таскать с собой желтый блокнотик, изрисованный карандашными схемами, загадочными кругами и какими-то черточками, которые только она и могла разобрать. В своих мечтах она бродила по переплетающимся коридорам и проходам машинного отделения, словно по пещере, и приходила в сущий восторг, когда приходилось балансировать на поперечных балках, перепрыгивая через огромные вращающиеся лопасти. Вот это все - и было для нее настоящим праздником, огромной каруселью, которая кружится, надувает юбку пузырем и уносит в полет...
Мэй мечтала о том, чтобы стать инженером. А вот о том, чтобы стать пираткой - даже никогда и не думала. Но жизнь придумала это за нее - внезапно, как соскочившая игла, царапнувшая граммпластинку. И пластинка взвыла, да так, что звук до сих пор стоит у Мэй в ушах, хотя с годами вой, конечно, поутих, превратился просто в некий неприятный шум. Потом и он отошел куда-то в глубины памяти, остались лишь отклики. Сейчас она почти не вспоминает об этом; хорошо, что детские травмы легко забываются.
А в конце всех скитаний Мэй ожидало спасение: молодой капитан на летающем корабле. Она помнит, как он стоял перед ней на конце крыла, удерживая равновесие и как полы его плаща дергались в вихре, подымающемся от лопастей. Капитан назвался "Джонни", а потом спросил:
- А как зовут тебя?
- Я... не знаю, - растерянно ответила Мэй. И ведь не соврала: свое имя она забыла напрочь.
- Ну хорошо, - казалось, он был готов к такому ответу, - Теперь тебя будут звать Мэй.
И хохотнул с таким видом, словно это - дело решенное.
Она впервые увидела его, а уже понимала, сердце маленькой девочки "Мэй" будет принадлежать Джонни навеки.
Выстрелы прогремели у нее в голове.
- Ты что же, здесь совсем одна?
- Теперь уже нет. Теперь Мэй - с тобой, - она уверенно сунула ему свою ладошку и пошла следом, уже более ни на что не оборачиваясь и ни о чем не задумываясь.
После этого жизнь потекла в каком-то совершенно непривычном темпе - и все-таки это было здорово. Поначалу, конечно, было нелегко: на корабле столькому приходилось учиться, с самых азов, и это отнимало столько сил и времени, что в конце дня Мэй просто падала на кровать и проваливалась в сон. А дни все шли. Теперь она чертила и рисовала уже в другом, новом блокноте, а еще у нее появились книги, которые нужно было читать: с потрясающе прорисованными чертежами, вплоть до последней синей линии, так тонко, так точно и настолько непонятно и сложно для ее ума, что иной раз Мэй готова была разреветься над ними с досады. Джонни рассказывал ей, что это светокопии чертежей настоящих воздушных кораблей, и Мэй жадно впитывала все его слова, водя своими маленькими нетерпеливыми пальцами по лабиринту из пересекающихся линий до тех пор, пока они не врезались в ее память настолько, что светились перед взором, когда она закрывала глаза. И все же, как бы она ни любила эти картинки в его книгах, она не осмеливалась сказать Джонни, что самые-то лучшие воздушные корабли - у нее в блокноте, во всех этих закорючках и неровных загогулинах.
Пройдя через все это, она таки добилась, чего хотела. Ее желание исполнилось - отчасти. Быть пираткой - это почти что быть инженером (по крайне мере, как она себе это представляла); до того одно оказалось похоже на другое, что для Мэй разница между тем и тем уже не имела значения. Притом пиратство - это даже веселее, чем инженерство, решила она для себя, когда здесь ты можешь узнать больше полезных вещей, и когда есть еда и компания, и когда ты плывешь по небу среди облаков, и когда Джонни одобрительно улыбается, слушая, как ты звонко, быстро и четко выкликиваешь нужные координаты - и когда картографические сетки и весь облачный атлас предстают перед тобой многочисленными схемами в поперечном разрезе.
Нынче она уже стоит у руля, ей доверяют управление кораблем.
Они плыли по небу, то и дело ныряя в облака, неспешно выпутываясь из их клубков и следуя дальше. Сквозь шум двигателя, уже ставший таким уютным, ей послышался знакомый смех. Обернувшись, она увидела, как Джонни и Диззи возятся с мачтами и парусами. Его загрубевшие от шрамов руки играючи справлялись с канатами; смех Диззи был похож на серебряный перезвон колокольчиков в "ветерке". Мэй посмотрела, послушала и снова взялась за рукоятки руля. В ее воображении проплывали большие корабли, сияющие серебром на солнце и украшенные горделивыми носовыми фигурами, и у каждой из них были крылья и небрежно распущенные волосы. И пусть это были всего лишь ее фантазии, но мысленно Мэй уже набрасывала для них первые черточки и ниточки схем, переходящие одна в другую.
Джонни прошел мимо нее, улыбнувшись.
- Хорошо сработано, Мэй, - обронил он. Что ж, приятно услышать такое от капитана, когда совершается обход корабля.
Он взъерошил ей волосы: небрежный, рассеянный жест. Она протестующе пискнула, больше с непривычки, чем удивившись, он очнулся и заботливо поправил ее треуголку.
- Приглядывай за ней, ладно? - в голосе Джонни вдруг зазвучала истинно отцовская нежность, - Она девочка славная, хоть и с характером.
Мэй опешила. Кому были адресованы эти слова: ей? Или кораблю??
Еще несколько дней она ломала над этим голову.
Лето наконец занялось, даря свет и тепло, все, сколько было, и теперь каждый вечер полыхало удивительными закатами во все небо. Мэй глядела, как Джонни удаляется в первых розовых отблесках, и ей казалось, что весь их корабль цветет и пламенеет в лучах заходящего солнца.

@темы: переводы, Guilty gear, приключения