"И если пространства - то не меньше, чем небо. И если свободы - то не на двоих" (Снайперы)
Название: Двадцать процентов
Фандом: соционика
Автор: Черный голубь
Размер: драббл
Жанр: психология, повседневность
Персонажи: Гюго, Робеспьер
Рейтинг: G
Сюжет: Как говорил Сократ - "Заговори, чтобы я тебя увидел".
Двадцать процентовКогда злопыхатели и недоброжелатели Гюго хотели злопыхать и недоброжелать ему - чего они о нем только не говорили. И что он тот еще юбочник, вот ни одной же не пропустит (а уж если ножки под юбкой - длинные и стройные, в чулочках да на каблучочках...); и что удивительно, как на него вообще западает хоть кто-то, потому что зубы у него - кривущие и выпирающие, словно у какого грызуна; и что он - неимоверное трепло; и что поболтать с ним при этом как бы особо не о чем, потому что за всю свою сознательную жизнь Гюго не прочитал ни одной нормальной книги.
Когда эти пересуды долетали до Робеспьера, он только пожимал плечами, а в его душе даже просыпалась жалость к несчастным сплетникам: все их наговоры были беззубы, как старая, злобно шамкающая дева, и процентов на восемьдесят состояли из лжи, провокации и далее, как говорится, по цитате. За все чужие юбки и подъюбочное содержимое Робеспьер мог быть спокоен - как, впрочем, и сами представительницы прекрасного пола. Со всеми своими приятельницами и подружками Гюго успел его перезнакомить и передружить, заодно и зарекомендовав перед девушками так, что Робеспьер потом несколько дней краснел ушами и спрашивал себя: "Я что, действительно так хорош?". Кривые зубы Гюго вообще мало кто помнил, разве что самые давнишние друзья и самые закоренелые враги; нынче они у него, благодаря стараниям стоматологов, были такими, что те самые "юбки", за которыми Гюго якобы столько гонялся, завидев его улыбку, так и просили, одними томными взглядами: "Красавчик, улыбнись-ка мне ЕЩЕ!". Болтать Гюго и правда мог без умолку (Робеспьер списывал это на издержки профессии ди-джея), при этом у него даже не садился голос. Но перебрасывался он своими словечками складно и увертливо, и если когда и мог сболтнуть лишнего, то только после того, как принимал лишнего на грудь.
В этом-то и были те восемьдесят процентов всех сплетен, за которые Робеспьер не беспокоился. Но... Оставались ведь еще и двадцать - ох уж эти двадцать! - процентов.
Книги.
Как-то даже неловко было думать про своего лучшего друга, что прожив без малого треть века, он так и не удосужился прочитать "ни одной нормальной книги". Нет, яро, хоть и молчаливо спорил Робеспьер сам с собой и со всеми остальными: "Эй, вы, Гюго вовсе не такой уж невежда, как про него думают, он всего лишь старается казаться проще, потому-то всех вас так к нему и тянет, дорогие друзья и недруги, а на самом деле он очень начитанный, просто не щеголяет всем, что успел начитать".
("Как некоторые - эх, я", с легким огорчением думал Робеспьер уже про себя).
Может, все обстояло так, а может, и по-другому, но... Наглядный факт оставался наглядным фактом: Гюго невозможно было застать с книгой в руках. Не были интересны ему и разговоры о литературе, ни о современной, ни о классической. Он с легким раздражением реагировал на попытки пересказать ему какую-нибудь вычитанную интересность ("Ну вот зачем ты мне рассказываешь, чем там дело у них кончилось, вдруг я тоже когда-нибудь захочу прочитать!"), как и на попытки выспросить что-нибудь подобное в ответ ("Ой, ну знаешь, об этом надо от начала и до конца читать, человек вон целую книгу написал, а ты хочешь, чтобы я тебе в двух словах рассказал!"). Поэтому за его те самые двадцать процентов Робеспьеру было обидно, как за свои собственные.
Обидность только усугублялась тем, что окружение у Робеспьера было весьма таким читающим: Бальзак, собиравший дома личную библиотеку (половина которой досталась ему еще от родителей и прародителей); Дюма, сам работающий в городской библиотеке; Дон, неразлучный со своей электронной "читалкой", заляпанной и поисцарапанной - вот кому и правда непринципиально было, шелестеть ли страничками, ностальгически втягивая носом запах типографской краски, или возить вместо этого пальцем по экрану.
У Гюго в руках никогда не задерживалась ни бумажная, ни электронная книга. Гораздо чаще его можно было увидеть с плеером в ушах: утром, днем, вечером... даже перед сном. Вот в чем он был настоящий знаток, так это в музыке. Гюго мог запросто угадать, что за мелодию ты напеваешь, даже если напеваешь ты ее на редкость скверно; да и сам он пел неплохо, - настолько, чтобы не робеть перед микрофоном в караоке-баре. Он на слух отличал брит-поп от инди, а инди - от пост-панка, и даже у малоизвестных классических сонат или этюдов легко вспоминал композиторов... но попробовал бы кто-нибудь заставить Гюго прочесть биографии этих композиторов, хотя бы в популярном изложении!...
Музыка, казалось, полностью заменяла Гюго книги: только проглатывал он не книжные тома один за другим, а музыкальные альбомы; и цитировал строчки из песен, словно изысканные стихи ("Так тихо, что я слышу, как идет на глубине вагон метро"), и даже гадал, бывало, по своему плейлисту, как по Книге Судеб, переключая треки ("Разделишь чужую радость - умножишь свою, а ищешь врагов - непременно найдешь").
А Робеспьер наблюдал за всем этим, и у него просто в голове не укладывалось: ну как же музыка может заменять человеку книги? Отказываться от одного ради другого - все равно что отказаться от способности мыслить разносторонне и критически во имя одного только тонкого слуха и сделаться... полуинвалидом! Что-то подсказывало Робеспьеру, что книги Гюго все-таки читает, просто делает это каким-то оригинальным, тайным ото всех образом. Непонятно только - зачем.
И позже Робеспьер узнал, что подсказки его интуиции были, в общем-то, верными.
Случилось это зимой, где-то под новый год, когда Гюго заболел. Как бы ревностно в альфе ни пеклись о своих здоровьях - в конце года кто-нибудь из них нет-нет да и заболевал; это была уже какая-то традиция, странная и несчастливая. Декабрь, шкодливый эльф с морщинистым серым личиком из недоброй рождественской сказки словно играл с альфийцами в игру, поочередно тыкая скрюченным пальцем в каждого из них и твердя считалочку:
"Кто простужен и чихает -
Тот микробы выпускает!
Кто болеет? Отзовись!
Выходи, иди лечись!"
В этот раз он щелкнул по носу Гюго, да так крепко, что нос у того сначала припух из-за насморка, затем стало першить в горле, а там и жар с ломотой не заставили себя долго ждать. Вместо того, чтобы готовиться к новогодним торжествам, Гюго слег с простудой. Точнее, как раз укладываться в постель и выздоравливать, спокойненько и не спеша болея, он не желал до последнего. Так и пробегал, успевая за полдня в сотню мест и на сотню встреч, так и прокрутился в этой искрящейся пестрой предпраздничной кутерьме, всеми силами пытаясь игнорировать свое недомогание, пока оно не свалило его окончательно, так что он уже не мог ни бегать, ни стоять не пошатываясь, ни даже говорить в полный голос.
Запланированные праздничные гулянья альфийцев за городом, со всеми горными лыжами, баньками-саунками, березовыми вениками, глинтвейнами и полуголыми хмельными красавицами накрылись гулким медным тазом. С десяток своих планов Гюго пришлось перечеркнуть самолично, когда даже ему стало ясно, что к новому году он встать на ноги не успеет: звонить туда, перезванивать сюда, снимать бронь с того, предупреждать этого... А листки календаря между тем мелькали с прежней быстротой; уходящий год не собирался ждать, пока Гюго оправится от болезни. Уходил он неторопливо, степенно, и в провожатых совсем не нуждался. Дон, Дюма и Робеспьер, при всем сочувствии к Гюго, тоже не могли ни отсрочить грядущее торжество, ни тем более отменить его в своей квадре. Все должно идти своим чередом. Пока один из них ухаживал за заболевшим - остальные двое докупали подарки и продукты, драили дом, рассылали родственникам открытки, крошили салаты, возились с серпантином, бумажными снежинками, бенгальскими огнями и прочей ерундой. И хотя Гюго шутливо отмахивался от всяких опеканий: мол, пляшите лучше вокруг елочки, не вокруг моей постели, и старался держаться бодрее, - Робеспьер знал: этой пустяковой, но несвоевременной простудой он на самом деле просто убит. И лежать под одеялом, глотать таблетки и насморочно трубить в носовые платки, сейчас, вместо того, чтобы со всеми готовиться к новому году, ему обидно просто до одури.
Единственным развлечением для Гюго оставалась музыка, а первыми товарищами из вещей - наушники. Теперь они практически не вынимались им из ушей. Робеспьер где-то читал про то, что музыкой лечатся многие болячки, но вот конкретно насчет кашля и соплей он сильно сомневался.
- Может, тебе лучше спать побольше и чай с лимоном пить, чем песни крутить? - замечал Робеспьер, когда приходил забрать пустую чашку или принести эвкалиптовые пастилки. Гюго бормотал в ответ что-то несогласное, натягивал одеяло до ушей и отворачивался к стене - уходил в компанию своих личных, куда более сведущих советчиков, утешителей и лекарей.
В его комнате, несмотря на регулярные проветривания, стояла духота, с легкой, но специфической ноткой озона, остававшейся после кварцевания. И стояла полутемень, отдающая воспаленным красноватым оттенком: вишневые сетчатые шторы были плотно задернуты и почти не пропускали солнечный свет. Очередной предновогодний суматошно-веселый день и сам протискивался сюда с неохотой: как будто понимая, что ему не будут здесь рады. Он вытягивался по стене узкой бледной полоской и замирал до наступления вечера и зажигания фонарей. Гюго не нужно было, да и не хотелось от него большего. Там, за задернутыми шторами и немного запотевшим окном город жил в ожидании праздника - без него. Распушившийся нарядными темно-зелеными елками на площадях, поблескивающий льдом катков, усыпанный крупичатым снегом, перевитый мерцающими золотистыми гирляндами, словно лентами, - он превратился для Гюго в самый дорогой, самый чудесный подарок. И раскрывать этот подарок ему, конечно, нельзя было прежде времени - но не до того, как начнут бить куранты. А до своего полного выздоровления. Только кто ж его знает, когда оно там наступит...
По мнению Робеспьера, это произошло бы гораздо быстрее, если бы Гюго делал то, что следует: кутался получше в жаркое одеяло, не воротил бы нос от молока с медом и, самое главное, дал бы унести из его комнаты ноутбук. Так ведь нет; даже на этот раз, когда Робеспьер зашел к нему, он заметил, что Гюго не спал. Да, лежал, сползя куда-то вниз, подкопавшись лбом чуть ли не под самую подушку, прижмуривал глаза, хмурил брови и отчего-то тревожно, чуть заметно гримасничал. А спать - не спал. Вдоль его шеи переплетались ярко-бирюзовые проводки любимых наушников. И хотя крышка ноутбука была прикрыта, из-под нее был виден слабый свет - а значит, и в наушниках до сих пор что-то играло. Скорее всего.
- Послушай, ну это уже ни в какие ворота, - рассердился Робеспьер и выдернул штекер наушников из гнезда, - Ты так до самого Рождества больным проваляешься, если...
- "Каза-цца улып-чи-вым и-прос-тым - сАААмое вЫЫЫшшее в мИИре искуууууусство!" - вдруг патетично взвыл на всю комнату мужской голос, перебивая Робеспьера и перекрикивая все его ожидания. Тот так и застыл с зажатыми в кулаке и болтающимися проводками. Принадлежал этот голос явно не Марко Сааресто, и не Мэттью Беллами, и даже не Брендану Перри. Не говоря уже о том, что он не пел иностранные песни, а декламировал русские стихи. Правда, декламировал, стоит признать, впечатляюще: то взлетал до возгласа, то падал почти до шепота в нужных местах, то срывался на лай и вой, то снова пускался в бормотанье, - и ни в чем из этого не переигрывал. Пока Робеспьер оправился от удивления и эстетического шока и нажал наконец на паузу, Гюго уже приоткрыл глаза.
- Роб, это ты здесь, что ли? - он вынырнул из-под подушки и прижался к ней горячей щекой, - А я уснул, да? Кажется, все-таки уснул...
- Эт-то что такое? - Робеспьер махнул наушниками в сторону ноутбука. Гюго проследил за жестом, спросонья пытаясь сообразить, что же он имел в виду.
- Ты про трек? Да это же есенинский "Черный человек", - Гюго слабо улыбнулся, - Только не говори, что не знал, все равно ведь не поверю.
- Ты знаешь, что я знаю, - ответил Робеспьер безо всякого раздражения, - И что поэму написал Сергей Есенин, и саму поэму почти всю наизусть. Просто вот никак не ожидал услышать из твоего ноутбука русскую классику, а не какие-нибудь романсы и арии.
- Не понимаю, что тут неожиданного? Русская классика - это прекрасно... Да и иностранная ничем не хуже. Как раз дослушал главу из теккереевской "Ярмарки", потом хотел проверить, чего мне там Дон в папку накидал, но вот... Как-то заснул и сам не заметил, - Гюго конфузливо покривил рот.
- "Ярмарка тщеславия"? - Робеспьер подумал, что ослышался: эту книгу, по которой их так нещадно гоняли на экзамене в свое время, даже добрая половина его однокурсников не открывала, - Ты читаешь Уильяма Мейкписа Теккерея?
- Мне читают, - поправил Гюго, - И знать бы я не знал, как его там зовут на самом деле.
- В сокращении каком-нибудь, конечно?
- Как можно!
На слово Гюго верилось все-таки с трудом. Не удержавшись, Робеспьер по памяти отлистал роман Теккерея чуть дальше середины.
- Кто помог Родону Кроули получить пост губернатора на острове Ковентри?
- Лорд Стайн. Которого он еще на дуэль вызывал. Ну и правильно делал: мне тоже кажется, что этот Стайн осыпал его женушку бриллиантами и опаивал дорогим винищем не за одни только красивые глаза, но и за кое-что еще, что у женщин растет пониже. Покрупнее, покруглее и тоже в двух экземплярах, - Гюго уткнулся носом в колени и послал Робеспьеру укоризненный взгляд из-за складок одеяла; хотя, может быть, таким его сделало утомление, беспокойный недосон и приснившийся Черный Человек, - Ну как, засчитан ответ, профессор? Где моя зачетка?
- Извини, - настал черед Робеспьера конфузиться и прятать глаза.
- Извиняю охотно. Но правда же, аудиоверсии мне не нужно слушать "в сокращении": слишком они хороши для этого. Что "Ярмарка тщеславия", что "Черный человек"...
- Так тебе его Дон посоветовал?
- Ага. Сказал, очень в тему будет. "Друг мой, друг мой, я очень и очень болен...", - процитировал Гюго тихим хриплым голосом, подражая чтецу. Из-за простуженного горла в самом деле получилось похоже, но Робеспьер, обескураженный свалившейся на Гюго болезнью едва ли меньше самого Гюго, иронии не оценил.
- Вот ведь клоун несчастный, - гневно засопел он.
- Да брось, он хорошее дело сделал. Киношки с Безруковым мне, честно, как-то не особо нравятся, зато гоооолос у него..., - у Гюго даже дыхание перехватило. Непонятно, что раньше: восхищение или напавший приступ кашля.
- Я ж по таким голосам... да я ж за такими голосами, как крыска за дудочкой, готов топать, вот правда!
- Правда..., - сумрачно протянул Робеспьер в ответ.
"Голоса, ну конечно же!", - он чуть не хлопнул себя по лбу, - "Не ножки, не юбочки и не каблучочки, ха! Голоса - вот его самая большая слабость". Вслед за этим нехитрым открытием в голове Робеспьера тут же зароились другие вопросы, какие-то бестолковые и непонятно откуда там взявшиеся. Вспомнились все подружки Гюго: которая из них - самая сладкоголосая? Чью болтовню он готов слушать часами, не перебивая, даже если девица несет сущий вздор? Кто еще поет с ним в караоке?
Ах да, а у него самого, у Робеспьера, - насколько приятный голос?...
- Не знал, что ты настолько любишь аудиокниги, - наконец сказал Робеспьер, решив пораздумывать над этими вопросами потом, на досуге.
- Ну да, люблю. Но по мне, наверное, и не скажешь, а? Робчик, ну-ка послушай меня, - с явной неохотой и нежеланием разлучать свою голову с подушкой, Гюго, тем не менее, уселся в кровати и придвинулся поближе к сидящему на ее краешке, - Читать я люблю. Я не люблю сидеть и туканить над какой-нибудь книгой, понимаешь? Даже очень интересной. Мусолить все эти полотна текста, разбирать мелкий шрифт, вчитываться и перечитывать одно и то же по нескольку раз, потому что внимания у меня для такого все равно надолго не хватает... Ты уж извини, но тягомотина та еще. Помню, я даже лекции в универе записывал на диктофон, а не в тетрадь, потому что по аудиозаписям потом мне было легче готовиться, чем по конспектам... Никому и никогда я не признавался в любви через записочки, даже в школе. Никогда ни с кем не спорил и не срался в комментариях к блогам, даже не имея возможности высказать все то же самое человеку в лицо. Или почему еще, как думаешь, я лучше позвоню кому-нибудь в скайп, чтобы пообщаться, чем стану перепечатываться с ним в чате? - Гюго кашлянул, поморщился, - Потому что все, что записано или напечатано, - для меня это какой-то полумертвый набор букв. А слова человек затем и придумал, чтобы го-во-рить их другому. Произносить и не замалчивать.
- Это спорное суждение. Ты сильно недооцениваешь потенциал письменного слова, - покачал головой Робеспьер, - Не все из того, о чем писали Шекспир и Пелевин, им хватило бы силы духа и таланта просто высказать. К тому же, тебе, возможно, просто не попадались подходящие книги. Хорошо написанная книга, - сама и говорит, и поет для своего читателя.
- Почему это не попадались - попадались! Всякие разные. Ту же "Ярмарку тщеславия" я не осилил дальше второй главы. Зато вот аудиоспектакль по ней - слушал бы и слушал. Робчик, просто ты судишь о книгах как дискрет: слова, знаки, смыслы и прочие семантики - это твой родной мир, ты чувствуешь себя в нем свободно и уверенно. Но ты не забывай, что я-то не дискрет, я - больше аудиал. И воспринимаю все то же самое уже через другой канал.
Как странно болезнь Гюго поменяла их местами, подумал Робеспьер: обычно это он разъяснял ему что-нибудь с видом знатока, а Гюго слушал, переспрашивал и уточнял.
- Помню, в детстве мне часто читали. Мама, в основном, она...
Гюго прервался, снова раскашлявшись. Робеспьер поспешно протянул ему чашку.
- Ух, спасибо... о черт, что это в ней было?! - у Гюго сделалось такое лицо, словно проглотил он не ненавистное теплое молоко с парой ложек цветочного меда, а полную чашку топленого барсучьего жира.
- То, что доктор прописал, - ответил Робеспьер невозмутимо, - И что твой любимый Васильев, между прочим, советовал. Пей и не кочевряжься.
- Все равно, ненавижу эту штуку, - в который раз сообщил миру Гюго, - И болеть тоже ох как ненавиииижуууу...
- Так ты выздоравливай скорее, раз ненавидишь, - Робеспьер протянул руку, чтобы ощупать лоб Гюго, тот тут же запрокинул голову, как кот, следуя за касанием и продлевая и ласку, даже если лаской оно вовсе не задумывалось,- Выключи ноутбук, пожалуйста. Убери свои наушники. Укройся одеялом получше. И ложись уже поспи по-человечески. Принести тебе чего-нибудь? Колдрекс запить, градусник, капли в нос? Может, мандаринку вот почистить?
- Может, ты мне почитаешь что-нибудь? - выдвинул Гюго свое встречное и, как всегда, огорашивающее предложение.
Робеспьер, уже успевший снять с маленького плода его мягкую податливую кожурку и разломить надвое, выпустив из него в комнату новогодний цитрусовый дух, замер.
- Что, прости, сделать?
- Почитать мне вслух, - повторил Гюго.
- З-зачем это?...
- Я хочу послушать. А ты хочешь, чтобы я побыстрее выздоровел, правда? Я же не спеть тебя все-таки попросил. Ох, да в самом деле, тебе что, так сложно?
"Мне сложно, - ответил ему Робеспьер про себя истинную правду, - Еще как сложно. Читать я полюбил с дошкольного возраста; сам, потому что мне взрослые не очень-то часто читали в детстве: то не располагали временем, то не горели желанием. Я научился хорошо пересказывать прочитанное, быстро запоминал стихи, писал сочинения, которые хвалили учителя... Но если бы меня при этом избавил кто-нибудь от необходимости читать что-то и кому-то вслух. Громко, четко, с выражением, "с чувством - с толком - с расстановкой", на табуреточке, гостям, перед Дедом Морозом, для первоклассников, на поэтическом вечере, всей экзаменационной комиссии. Почему из всех только я один понимал, что нужен хорошо поставленный голос, нужна безупречная дикция, нужна артистичность, чтобы декламировать стихи? Нужно, в конце концов, желание все это вырабатывать?
А у меня - что из этого есть у меня?".
- Гюго, - пальцы Робеспьера мяли яркую "одежку" мандарина, вертели и выворачивали ее наизнанку белой стороной. В кончики пальцев и под ногти успел въесться веселый золотисто-оранжевый цвет, - тебе Безрукова было мало?
- Так то Безруков, а то - ты. Давай-давай, - подстегнул Гюго, раззадорившись, - С чувством, с толком, с расстановкой, что-нибудь из того, что сам любишь. Прочитаешь красиво - получишь мандаринку!
Робеспьер вспыхнул. Поднялся на ноги, с явным намерением идти не к полке с книгами.
- Сам ее съешь. И колдрекс выпьешь. У тебя жар и ты бредишь.
- Робчик, ну пожалуйста.
Гюго придержал его за руку - так, что Робеспьеру ничего не стоило выдернуть кисть из его слабенькой хватки и все-таки уйти. Из голоса и из просьбы Гюго вдруг разом пропал весь кураж, как будто его и не было. Темные хвойно-зеленые глаза лежащего теперь следили за каждым движением Робеспьера так, словно это было последнее желание, донесшееся со смертного одра. Робеспьер не любил у него такой взгляд; в основном, потому, что после него он уже мало в чем мог отказать Гюго.
- Пожалуйста, почитай мне вслух. Немного, столько, сколько сможешь. Мне хочется тебя послушать.
Как слепой, долго-долго перебирая корешки, наощупь и наугад Робеспьер в конце концов вытянул из тесного ряда книг на полке какой-то том и вернулся к кровати. Гюго почувствовал, как шевельнулся матрас у его ног, принимая еще одного садящегося. Веки у Гюго тяжелели все больше. Он уже почти не различал фигуру Робеспьера, ссутулившегося над раскрытой на коленях книгой. Но шелест страниц и голос читающего, - поначалу тихий, неуверенный, запинающийся в конце почти каждой фразы, но с каждой же фразой, с каждым новым вдохом набирающийся воодушевления и смелости, крепнущий и в конце концов выровнявшийся и зазвучавший так, как он звучал всегда, - обыкновенно, спокойно и ровно, - Гюго слышал его до последнего, пока окончательно не погрузился в сон.
Голос уже не читал - он напевал. И музыка ему не требовалась, потому что музыкой был он сам.
... Здесь, во сне Гюго не было ни единого намека на зиму или Новый год: еще бы, под таким палящим зноем никакая льдинка и снежинка не уцелела бы. О снеге здесь напоминали разве что редкие облака, серо белеющие у разных краев неба. Гюго поглядывал на них с надеждой и думал: ну как же солнце может так нещадно палить, если день выдался вроде как облачный? Он шагал по проселочной дороге, чувствовал, как с него катится пот, как у него пылает лицо. Чувствовал, что скоро сам растает, как восковая свечка. Пыль под ногами тоже казалась какой-то восковой: светлой, тяжелой, скатывающейся в мягкие жирные комья в дорожных колеях. Золотистая трава, то ли от природы такая, то ли выжженная солнцем до сухой, режущей по глазам желтизны расступалась по обеим сторонам дороги и клонилась к земле. Впереди ее было больше, гораздо больше: целый круговой пустырь, заросший горицветом и чиной луговой, как владения невидимой девы-полуденницы, ожидающей его прихода.
Их прихода.
Гюго не знал, зачем они идут туда, куда они идут. Но послушно следовал за своим странным провожатым - отшельником в коричневатом плаще, который хоть и опирался при ходьбе на длинный посох, но шел быстрее него. Он вроде что-то бормотал - скорее, самому себе, чем Гюго, но сухой жаркий ветер срывал с его губ отголоски фраз и таскал свою добычу Гюго, самодовольно, словно подслушанную сплетню:
"И будь слугой смиреннейшим того,
Кто был твоим кромешным супостатом.
И назови лесного зверя братом,
И не проси у Бога ничего".
Фандом: соционика
Автор: Черный голубь
Размер: драббл
Жанр: психология, повседневность
Персонажи: Гюго, Робеспьер
Рейтинг: G
Сюжет: Как говорил Сократ - "Заговори, чтобы я тебя увидел".
Двадцать процентовКогда злопыхатели и недоброжелатели Гюго хотели злопыхать и недоброжелать ему - чего они о нем только не говорили. И что он тот еще юбочник, вот ни одной же не пропустит (а уж если ножки под юбкой - длинные и стройные, в чулочках да на каблучочках...); и что удивительно, как на него вообще западает хоть кто-то, потому что зубы у него - кривущие и выпирающие, словно у какого грызуна; и что он - неимоверное трепло; и что поболтать с ним при этом как бы особо не о чем, потому что за всю свою сознательную жизнь Гюго не прочитал ни одной нормальной книги.
Когда эти пересуды долетали до Робеспьера, он только пожимал плечами, а в его душе даже просыпалась жалость к несчастным сплетникам: все их наговоры были беззубы, как старая, злобно шамкающая дева, и процентов на восемьдесят состояли из лжи, провокации и далее, как говорится, по цитате. За все чужие юбки и подъюбочное содержимое Робеспьер мог быть спокоен - как, впрочем, и сами представительницы прекрасного пола. Со всеми своими приятельницами и подружками Гюго успел его перезнакомить и передружить, заодно и зарекомендовав перед девушками так, что Робеспьер потом несколько дней краснел ушами и спрашивал себя: "Я что, действительно так хорош?". Кривые зубы Гюго вообще мало кто помнил, разве что самые давнишние друзья и самые закоренелые враги; нынче они у него, благодаря стараниям стоматологов, были такими, что те самые "юбки", за которыми Гюго якобы столько гонялся, завидев его улыбку, так и просили, одними томными взглядами: "Красавчик, улыбнись-ка мне ЕЩЕ!". Болтать Гюго и правда мог без умолку (Робеспьер списывал это на издержки профессии ди-джея), при этом у него даже не садился голос. Но перебрасывался он своими словечками складно и увертливо, и если когда и мог сболтнуть лишнего, то только после того, как принимал лишнего на грудь.
В этом-то и были те восемьдесят процентов всех сплетен, за которые Робеспьер не беспокоился. Но... Оставались ведь еще и двадцать - ох уж эти двадцать! - процентов.
Книги.
Как-то даже неловко было думать про своего лучшего друга, что прожив без малого треть века, он так и не удосужился прочитать "ни одной нормальной книги". Нет, яро, хоть и молчаливо спорил Робеспьер сам с собой и со всеми остальными: "Эй, вы, Гюго вовсе не такой уж невежда, как про него думают, он всего лишь старается казаться проще, потому-то всех вас так к нему и тянет, дорогие друзья и недруги, а на самом деле он очень начитанный, просто не щеголяет всем, что успел начитать".
("Как некоторые - эх, я", с легким огорчением думал Робеспьер уже про себя).
Может, все обстояло так, а может, и по-другому, но... Наглядный факт оставался наглядным фактом: Гюго невозможно было застать с книгой в руках. Не были интересны ему и разговоры о литературе, ни о современной, ни о классической. Он с легким раздражением реагировал на попытки пересказать ему какую-нибудь вычитанную интересность ("Ну вот зачем ты мне рассказываешь, чем там дело у них кончилось, вдруг я тоже когда-нибудь захочу прочитать!"), как и на попытки выспросить что-нибудь подобное в ответ ("Ой, ну знаешь, об этом надо от начала и до конца читать, человек вон целую книгу написал, а ты хочешь, чтобы я тебе в двух словах рассказал!"). Поэтому за его те самые двадцать процентов Робеспьеру было обидно, как за свои собственные.
Обидность только усугублялась тем, что окружение у Робеспьера было весьма таким читающим: Бальзак, собиравший дома личную библиотеку (половина которой досталась ему еще от родителей и прародителей); Дюма, сам работающий в городской библиотеке; Дон, неразлучный со своей электронной "читалкой", заляпанной и поисцарапанной - вот кому и правда непринципиально было, шелестеть ли страничками, ностальгически втягивая носом запах типографской краски, или возить вместо этого пальцем по экрану.
У Гюго в руках никогда не задерживалась ни бумажная, ни электронная книга. Гораздо чаще его можно было увидеть с плеером в ушах: утром, днем, вечером... даже перед сном. Вот в чем он был настоящий знаток, так это в музыке. Гюго мог запросто угадать, что за мелодию ты напеваешь, даже если напеваешь ты ее на редкость скверно; да и сам он пел неплохо, - настолько, чтобы не робеть перед микрофоном в караоке-баре. Он на слух отличал брит-поп от инди, а инди - от пост-панка, и даже у малоизвестных классических сонат или этюдов легко вспоминал композиторов... но попробовал бы кто-нибудь заставить Гюго прочесть биографии этих композиторов, хотя бы в популярном изложении!...
Музыка, казалось, полностью заменяла Гюго книги: только проглатывал он не книжные тома один за другим, а музыкальные альбомы; и цитировал строчки из песен, словно изысканные стихи ("Так тихо, что я слышу, как идет на глубине вагон метро"), и даже гадал, бывало, по своему плейлисту, как по Книге Судеб, переключая треки ("Разделишь чужую радость - умножишь свою, а ищешь врагов - непременно найдешь").
А Робеспьер наблюдал за всем этим, и у него просто в голове не укладывалось: ну как же музыка может заменять человеку книги? Отказываться от одного ради другого - все равно что отказаться от способности мыслить разносторонне и критически во имя одного только тонкого слуха и сделаться... полуинвалидом! Что-то подсказывало Робеспьеру, что книги Гюго все-таки читает, просто делает это каким-то оригинальным, тайным ото всех образом. Непонятно только - зачем.
И позже Робеспьер узнал, что подсказки его интуиции были, в общем-то, верными.
Случилось это зимой, где-то под новый год, когда Гюго заболел. Как бы ревностно в альфе ни пеклись о своих здоровьях - в конце года кто-нибудь из них нет-нет да и заболевал; это была уже какая-то традиция, странная и несчастливая. Декабрь, шкодливый эльф с морщинистым серым личиком из недоброй рождественской сказки словно играл с альфийцами в игру, поочередно тыкая скрюченным пальцем в каждого из них и твердя считалочку:
"Кто простужен и чихает -
Тот микробы выпускает!
Кто болеет? Отзовись!
Выходи, иди лечись!"
В этот раз он щелкнул по носу Гюго, да так крепко, что нос у того сначала припух из-за насморка, затем стало першить в горле, а там и жар с ломотой не заставили себя долго ждать. Вместо того, чтобы готовиться к новогодним торжествам, Гюго слег с простудой. Точнее, как раз укладываться в постель и выздоравливать, спокойненько и не спеша болея, он не желал до последнего. Так и пробегал, успевая за полдня в сотню мест и на сотню встреч, так и прокрутился в этой искрящейся пестрой предпраздничной кутерьме, всеми силами пытаясь игнорировать свое недомогание, пока оно не свалило его окончательно, так что он уже не мог ни бегать, ни стоять не пошатываясь, ни даже говорить в полный голос.
Запланированные праздничные гулянья альфийцев за городом, со всеми горными лыжами, баньками-саунками, березовыми вениками, глинтвейнами и полуголыми хмельными красавицами накрылись гулким медным тазом. С десяток своих планов Гюго пришлось перечеркнуть самолично, когда даже ему стало ясно, что к новому году он встать на ноги не успеет: звонить туда, перезванивать сюда, снимать бронь с того, предупреждать этого... А листки календаря между тем мелькали с прежней быстротой; уходящий год не собирался ждать, пока Гюго оправится от болезни. Уходил он неторопливо, степенно, и в провожатых совсем не нуждался. Дон, Дюма и Робеспьер, при всем сочувствии к Гюго, тоже не могли ни отсрочить грядущее торжество, ни тем более отменить его в своей квадре. Все должно идти своим чередом. Пока один из них ухаживал за заболевшим - остальные двое докупали подарки и продукты, драили дом, рассылали родственникам открытки, крошили салаты, возились с серпантином, бумажными снежинками, бенгальскими огнями и прочей ерундой. И хотя Гюго шутливо отмахивался от всяких опеканий: мол, пляшите лучше вокруг елочки, не вокруг моей постели, и старался держаться бодрее, - Робеспьер знал: этой пустяковой, но несвоевременной простудой он на самом деле просто убит. И лежать под одеялом, глотать таблетки и насморочно трубить в носовые платки, сейчас, вместо того, чтобы со всеми готовиться к новому году, ему обидно просто до одури.
Единственным развлечением для Гюго оставалась музыка, а первыми товарищами из вещей - наушники. Теперь они практически не вынимались им из ушей. Робеспьер где-то читал про то, что музыкой лечатся многие болячки, но вот конкретно насчет кашля и соплей он сильно сомневался.
- Может, тебе лучше спать побольше и чай с лимоном пить, чем песни крутить? - замечал Робеспьер, когда приходил забрать пустую чашку или принести эвкалиптовые пастилки. Гюго бормотал в ответ что-то несогласное, натягивал одеяло до ушей и отворачивался к стене - уходил в компанию своих личных, куда более сведущих советчиков, утешителей и лекарей.
В его комнате, несмотря на регулярные проветривания, стояла духота, с легкой, но специфической ноткой озона, остававшейся после кварцевания. И стояла полутемень, отдающая воспаленным красноватым оттенком: вишневые сетчатые шторы были плотно задернуты и почти не пропускали солнечный свет. Очередной предновогодний суматошно-веселый день и сам протискивался сюда с неохотой: как будто понимая, что ему не будут здесь рады. Он вытягивался по стене узкой бледной полоской и замирал до наступления вечера и зажигания фонарей. Гюго не нужно было, да и не хотелось от него большего. Там, за задернутыми шторами и немного запотевшим окном город жил в ожидании праздника - без него. Распушившийся нарядными темно-зелеными елками на площадях, поблескивающий льдом катков, усыпанный крупичатым снегом, перевитый мерцающими золотистыми гирляндами, словно лентами, - он превратился для Гюго в самый дорогой, самый чудесный подарок. И раскрывать этот подарок ему, конечно, нельзя было прежде времени - но не до того, как начнут бить куранты. А до своего полного выздоровления. Только кто ж его знает, когда оно там наступит...
По мнению Робеспьера, это произошло бы гораздо быстрее, если бы Гюго делал то, что следует: кутался получше в жаркое одеяло, не воротил бы нос от молока с медом и, самое главное, дал бы унести из его комнаты ноутбук. Так ведь нет; даже на этот раз, когда Робеспьер зашел к нему, он заметил, что Гюго не спал. Да, лежал, сползя куда-то вниз, подкопавшись лбом чуть ли не под самую подушку, прижмуривал глаза, хмурил брови и отчего-то тревожно, чуть заметно гримасничал. А спать - не спал. Вдоль его шеи переплетались ярко-бирюзовые проводки любимых наушников. И хотя крышка ноутбука была прикрыта, из-под нее был виден слабый свет - а значит, и в наушниках до сих пор что-то играло. Скорее всего.
- Послушай, ну это уже ни в какие ворота, - рассердился Робеспьер и выдернул штекер наушников из гнезда, - Ты так до самого Рождества больным проваляешься, если...
- "Каза-цца улып-чи-вым и-прос-тым - сАААмое вЫЫЫшшее в мИИре искуууууусство!" - вдруг патетично взвыл на всю комнату мужской голос, перебивая Робеспьера и перекрикивая все его ожидания. Тот так и застыл с зажатыми в кулаке и болтающимися проводками. Принадлежал этот голос явно не Марко Сааресто, и не Мэттью Беллами, и даже не Брендану Перри. Не говоря уже о том, что он не пел иностранные песни, а декламировал русские стихи. Правда, декламировал, стоит признать, впечатляюще: то взлетал до возгласа, то падал почти до шепота в нужных местах, то срывался на лай и вой, то снова пускался в бормотанье, - и ни в чем из этого не переигрывал. Пока Робеспьер оправился от удивления и эстетического шока и нажал наконец на паузу, Гюго уже приоткрыл глаза.
- Роб, это ты здесь, что ли? - он вынырнул из-под подушки и прижался к ней горячей щекой, - А я уснул, да? Кажется, все-таки уснул...
- Эт-то что такое? - Робеспьер махнул наушниками в сторону ноутбука. Гюго проследил за жестом, спросонья пытаясь сообразить, что же он имел в виду.
- Ты про трек? Да это же есенинский "Черный человек", - Гюго слабо улыбнулся, - Только не говори, что не знал, все равно ведь не поверю.
- Ты знаешь, что я знаю, - ответил Робеспьер безо всякого раздражения, - И что поэму написал Сергей Есенин, и саму поэму почти всю наизусть. Просто вот никак не ожидал услышать из твоего ноутбука русскую классику, а не какие-нибудь романсы и арии.
- Не понимаю, что тут неожиданного? Русская классика - это прекрасно... Да и иностранная ничем не хуже. Как раз дослушал главу из теккереевской "Ярмарки", потом хотел проверить, чего мне там Дон в папку накидал, но вот... Как-то заснул и сам не заметил, - Гюго конфузливо покривил рот.
- "Ярмарка тщеславия"? - Робеспьер подумал, что ослышался: эту книгу, по которой их так нещадно гоняли на экзамене в свое время, даже добрая половина его однокурсников не открывала, - Ты читаешь Уильяма Мейкписа Теккерея?
- Мне читают, - поправил Гюго, - И знать бы я не знал, как его там зовут на самом деле.
- В сокращении каком-нибудь, конечно?
- Как можно!
На слово Гюго верилось все-таки с трудом. Не удержавшись, Робеспьер по памяти отлистал роман Теккерея чуть дальше середины.
- Кто помог Родону Кроули получить пост губернатора на острове Ковентри?
- Лорд Стайн. Которого он еще на дуэль вызывал. Ну и правильно делал: мне тоже кажется, что этот Стайн осыпал его женушку бриллиантами и опаивал дорогим винищем не за одни только красивые глаза, но и за кое-что еще, что у женщин растет пониже. Покрупнее, покруглее и тоже в двух экземплярах, - Гюго уткнулся носом в колени и послал Робеспьеру укоризненный взгляд из-за складок одеяла; хотя, может быть, таким его сделало утомление, беспокойный недосон и приснившийся Черный Человек, - Ну как, засчитан ответ, профессор? Где моя зачетка?
- Извини, - настал черед Робеспьера конфузиться и прятать глаза.
- Извиняю охотно. Но правда же, аудиоверсии мне не нужно слушать "в сокращении": слишком они хороши для этого. Что "Ярмарка тщеславия", что "Черный человек"...
- Так тебе его Дон посоветовал?
- Ага. Сказал, очень в тему будет. "Друг мой, друг мой, я очень и очень болен...", - процитировал Гюго тихим хриплым голосом, подражая чтецу. Из-за простуженного горла в самом деле получилось похоже, но Робеспьер, обескураженный свалившейся на Гюго болезнью едва ли меньше самого Гюго, иронии не оценил.
- Вот ведь клоун несчастный, - гневно засопел он.
- Да брось, он хорошее дело сделал. Киношки с Безруковым мне, честно, как-то не особо нравятся, зато гоооолос у него..., - у Гюго даже дыхание перехватило. Непонятно, что раньше: восхищение или напавший приступ кашля.
- Я ж по таким голосам... да я ж за такими голосами, как крыска за дудочкой, готов топать, вот правда!
- Правда..., - сумрачно протянул Робеспьер в ответ.
"Голоса, ну конечно же!", - он чуть не хлопнул себя по лбу, - "Не ножки, не юбочки и не каблучочки, ха! Голоса - вот его самая большая слабость". Вслед за этим нехитрым открытием в голове Робеспьера тут же зароились другие вопросы, какие-то бестолковые и непонятно откуда там взявшиеся. Вспомнились все подружки Гюго: которая из них - самая сладкоголосая? Чью болтовню он готов слушать часами, не перебивая, даже если девица несет сущий вздор? Кто еще поет с ним в караоке?
Ах да, а у него самого, у Робеспьера, - насколько приятный голос?...
- Не знал, что ты настолько любишь аудиокниги, - наконец сказал Робеспьер, решив пораздумывать над этими вопросами потом, на досуге.
- Ну да, люблю. Но по мне, наверное, и не скажешь, а? Робчик, ну-ка послушай меня, - с явной неохотой и нежеланием разлучать свою голову с подушкой, Гюго, тем не менее, уселся в кровати и придвинулся поближе к сидящему на ее краешке, - Читать я люблю. Я не люблю сидеть и туканить над какой-нибудь книгой, понимаешь? Даже очень интересной. Мусолить все эти полотна текста, разбирать мелкий шрифт, вчитываться и перечитывать одно и то же по нескольку раз, потому что внимания у меня для такого все равно надолго не хватает... Ты уж извини, но тягомотина та еще. Помню, я даже лекции в универе записывал на диктофон, а не в тетрадь, потому что по аудиозаписям потом мне было легче готовиться, чем по конспектам... Никому и никогда я не признавался в любви через записочки, даже в школе. Никогда ни с кем не спорил и не срался в комментариях к блогам, даже не имея возможности высказать все то же самое человеку в лицо. Или почему еще, как думаешь, я лучше позвоню кому-нибудь в скайп, чтобы пообщаться, чем стану перепечатываться с ним в чате? - Гюго кашлянул, поморщился, - Потому что все, что записано или напечатано, - для меня это какой-то полумертвый набор букв. А слова человек затем и придумал, чтобы го-во-рить их другому. Произносить и не замалчивать.
- Это спорное суждение. Ты сильно недооцениваешь потенциал письменного слова, - покачал головой Робеспьер, - Не все из того, о чем писали Шекспир и Пелевин, им хватило бы силы духа и таланта просто высказать. К тому же, тебе, возможно, просто не попадались подходящие книги. Хорошо написанная книга, - сама и говорит, и поет для своего читателя.
- Почему это не попадались - попадались! Всякие разные. Ту же "Ярмарку тщеславия" я не осилил дальше второй главы. Зато вот аудиоспектакль по ней - слушал бы и слушал. Робчик, просто ты судишь о книгах как дискрет: слова, знаки, смыслы и прочие семантики - это твой родной мир, ты чувствуешь себя в нем свободно и уверенно. Но ты не забывай, что я-то не дискрет, я - больше аудиал. И воспринимаю все то же самое уже через другой канал.
Как странно болезнь Гюго поменяла их местами, подумал Робеспьер: обычно это он разъяснял ему что-нибудь с видом знатока, а Гюго слушал, переспрашивал и уточнял.
- Помню, в детстве мне часто читали. Мама, в основном, она...
Гюго прервался, снова раскашлявшись. Робеспьер поспешно протянул ему чашку.
- Ух, спасибо... о черт, что это в ней было?! - у Гюго сделалось такое лицо, словно проглотил он не ненавистное теплое молоко с парой ложек цветочного меда, а полную чашку топленого барсучьего жира.
- То, что доктор прописал, - ответил Робеспьер невозмутимо, - И что твой любимый Васильев, между прочим, советовал. Пей и не кочевряжься.
- Все равно, ненавижу эту штуку, - в который раз сообщил миру Гюго, - И болеть тоже ох как ненавиииижуууу...
- Так ты выздоравливай скорее, раз ненавидишь, - Робеспьер протянул руку, чтобы ощупать лоб Гюго, тот тут же запрокинул голову, как кот, следуя за касанием и продлевая и ласку, даже если лаской оно вовсе не задумывалось,- Выключи ноутбук, пожалуйста. Убери свои наушники. Укройся одеялом получше. И ложись уже поспи по-человечески. Принести тебе чего-нибудь? Колдрекс запить, градусник, капли в нос? Может, мандаринку вот почистить?
- Может, ты мне почитаешь что-нибудь? - выдвинул Гюго свое встречное и, как всегда, огорашивающее предложение.
Робеспьер, уже успевший снять с маленького плода его мягкую податливую кожурку и разломить надвое, выпустив из него в комнату новогодний цитрусовый дух, замер.
- Что, прости, сделать?
- Почитать мне вслух, - повторил Гюго.
- З-зачем это?...
- Я хочу послушать. А ты хочешь, чтобы я побыстрее выздоровел, правда? Я же не спеть тебя все-таки попросил. Ох, да в самом деле, тебе что, так сложно?
"Мне сложно, - ответил ему Робеспьер про себя истинную правду, - Еще как сложно. Читать я полюбил с дошкольного возраста; сам, потому что мне взрослые не очень-то часто читали в детстве: то не располагали временем, то не горели желанием. Я научился хорошо пересказывать прочитанное, быстро запоминал стихи, писал сочинения, которые хвалили учителя... Но если бы меня при этом избавил кто-нибудь от необходимости читать что-то и кому-то вслух. Громко, четко, с выражением, "с чувством - с толком - с расстановкой", на табуреточке, гостям, перед Дедом Морозом, для первоклассников, на поэтическом вечере, всей экзаменационной комиссии. Почему из всех только я один понимал, что нужен хорошо поставленный голос, нужна безупречная дикция, нужна артистичность, чтобы декламировать стихи? Нужно, в конце концов, желание все это вырабатывать?
А у меня - что из этого есть у меня?".
- Гюго, - пальцы Робеспьера мяли яркую "одежку" мандарина, вертели и выворачивали ее наизнанку белой стороной. В кончики пальцев и под ногти успел въесться веселый золотисто-оранжевый цвет, - тебе Безрукова было мало?
- Так то Безруков, а то - ты. Давай-давай, - подстегнул Гюго, раззадорившись, - С чувством, с толком, с расстановкой, что-нибудь из того, что сам любишь. Прочитаешь красиво - получишь мандаринку!
Робеспьер вспыхнул. Поднялся на ноги, с явным намерением идти не к полке с книгами.
- Сам ее съешь. И колдрекс выпьешь. У тебя жар и ты бредишь.
- Робчик, ну пожалуйста.
Гюго придержал его за руку - так, что Робеспьеру ничего не стоило выдернуть кисть из его слабенькой хватки и все-таки уйти. Из голоса и из просьбы Гюго вдруг разом пропал весь кураж, как будто его и не было. Темные хвойно-зеленые глаза лежащего теперь следили за каждым движением Робеспьера так, словно это было последнее желание, донесшееся со смертного одра. Робеспьер не любил у него такой взгляд; в основном, потому, что после него он уже мало в чем мог отказать Гюго.
- Пожалуйста, почитай мне вслух. Немного, столько, сколько сможешь. Мне хочется тебя послушать.
Как слепой, долго-долго перебирая корешки, наощупь и наугад Робеспьер в конце концов вытянул из тесного ряда книг на полке какой-то том и вернулся к кровати. Гюго почувствовал, как шевельнулся матрас у его ног, принимая еще одного садящегося. Веки у Гюго тяжелели все больше. Он уже почти не различал фигуру Робеспьера, ссутулившегося над раскрытой на коленях книгой. Но шелест страниц и голос читающего, - поначалу тихий, неуверенный, запинающийся в конце почти каждой фразы, но с каждой же фразой, с каждым новым вдохом набирающийся воодушевления и смелости, крепнущий и в конце концов выровнявшийся и зазвучавший так, как он звучал всегда, - обыкновенно, спокойно и ровно, - Гюго слышал его до последнего, пока окончательно не погрузился в сон.
Голос уже не читал - он напевал. И музыка ему не требовалась, потому что музыкой был он сам.
... Здесь, во сне Гюго не было ни единого намека на зиму или Новый год: еще бы, под таким палящим зноем никакая льдинка и снежинка не уцелела бы. О снеге здесь напоминали разве что редкие облака, серо белеющие у разных краев неба. Гюго поглядывал на них с надеждой и думал: ну как же солнце может так нещадно палить, если день выдался вроде как облачный? Он шагал по проселочной дороге, чувствовал, как с него катится пот, как у него пылает лицо. Чувствовал, что скоро сам растает, как восковая свечка. Пыль под ногами тоже казалась какой-то восковой: светлой, тяжелой, скатывающейся в мягкие жирные комья в дорожных колеях. Золотистая трава, то ли от природы такая, то ли выжженная солнцем до сухой, режущей по глазам желтизны расступалась по обеим сторонам дороги и клонилась к земле. Впереди ее было больше, гораздо больше: целый круговой пустырь, заросший горицветом и чиной луговой, как владения невидимой девы-полуденницы, ожидающей его прихода.
Их прихода.
Гюго не знал, зачем они идут туда, куда они идут. Но послушно следовал за своим странным провожатым - отшельником в коричневатом плаще, который хоть и опирался при ходьбе на длинный посох, но шел быстрее него. Он вроде что-то бормотал - скорее, самому себе, чем Гюго, но сухой жаркий ветер срывал с его губ отголоски фраз и таскал свою добычу Гюго, самодовольно, словно подслушанную сплетню:
"И будь слугой смиреннейшим того,
Кто был твоим кромешным супостатом.
И назови лесного зверя братом,
И не проси у Бога ничего".
@темы: соционика, повседневность, психология, фанская фикция