"И если пространства - то не меньше, чем небо. И если свободы - то не на двоих" (Снайперы)
Название: —
Фандом: соционика
Автор: Черный голубь
Размер: мини
Жанр: повседневность, психология
Персонажи: Гюго, Дюма
Рейтинг: G
Сюжет: Чай на крыше и минутка чистой, что называется, экзистенции.
На самом деле, тут "гораздо больше автора, чем всего остального". Потому и писано это будет, что называется, "в стол". В этом странном "стихе в прозе" не случилось ни динамичного сюжета, ни великого смысла, ни беты, да и названия, как такового, тоже нет.
Осталась только горечь. И посвящение. "Своему" Бальзаку.
Без названияНа сей раз их традиционное "английское" чаепитие, вот уже сколько лет затевающееся в одно и то же время, проходит не в четырех стенах кухни. И даже не под ее уютной крышей. А - на крыше, если уж на то пошло. Причем на чужой.
Хотя последнее Гюго, заядлого городского руфера, волнует как раз меньше всего: он на любой крыше, принадлежи она хоть старенькой хрущевке, хоть элитному небоскребу футуристических форм, чувствует себя как дома. И забирается туда тоже запросто, как к себе домой.
Вдвоем c Дюмой они пересекают небольшой дворик, такой неряшливый сейчас, такой размякший по ранней весне, просвечивающий необлиствившимися кустами и голыми худенькими деревцами, и останавливаются около стены чьего-то дома. Гюго запрокидывает голову, пробегается оценивающим взглядом по ступенькам пожарной лестницы: висит высоковато; и все-таки ему легче лишний раз поднапрячься вот так - уцепиться, упереться ногами в цоколь стены, подтянуться, - чем снова задабривать несговорчивых консьержей пивом, сигаретами и милыми улыбочками или, на свой страх и риск, срывать монтировкой замки с чердачных дверей.
Дешево они с ним отделались, можно сказать. Хоть до неба или, по крайне мере, до карниза крыши еще лезть и лезть.
С какой-то хулиганско-дворовой ловкостью перемахнув через последнюю перекладину, Гюго хмыкает и протягивает руку:
- Ну где ты там пыхтишь? Да я ж тя умоляю, тут всего пять этажей!...
Дюма пыхтит следом. Он, в отличие от Гюго, конечно, никакой не руфер, а обыкновенный дурак, которого нелегкая понесла на крышу вслед за приятелем; даром что взрослый, серьезный человек, с двумя высшими образованиями за плечами, не говоря уже о сумке с термосом, и в дорогом кашемировом пальто...
- Ага. Всего пять этажей и всего-навсего пятьдесят с лишним ступенек, - ухватившись за перила покрепче, Дюма с трудом втаскивает себя на карниз.
- Уф-уф, сто лет, наверное, такими вещами не занимался, - признается он, пока пытается отдышаться, осторожно устраивает термос в водосточном желобе и бело-голубую коробку рафинада - рядом.
- Ооо да, ты стар, ты очень стар..., - Гюго лукаво покачивает головой. И, уперев руки в боки, выпрямляется во весь рост, расправляет плечи, словно радуясь, что к его мелким метру-семидесяти-двум прибавилось вдруг еще целых пять этажей, и озорно выкликивает:
- Ну просто суперстар!
Потом усмехается: - Ну как, погорячились мы, наверное, сегодня с такой верхотурой, а?
Дюма пожимает плечами: не все бы им, в конце концов, фарфоровые чашечки да золоченые ситечки, - и, выбрав местечко посуше и почище, откидывается на шиферный скат не хуже, чем на спинку своего кухонного дивана.
Качественный, правильно заваренный эрл-грей - он и на крыше эрл-грей.
К тому же, рядом с Гюго Дюма почему-то тоже везде чувствует себя, как дома. Даже в пяти этажах над землей.
Здесь еще сильнее ощущается запах свежевыпавшего и свежестаявшего же снега: март, передавая свои звонкие ключи апрелю, напоследок решил всех удивить. Мир внизу остался и правда звонкий: от весенних синичьих перекличек, от сосулек, капля за каплей разбивающихся об землю, от трамвая, неспешно плывущего по рельсам. Гюго как опытный руфер, конечно, не смотрит, что там внизу. Он прогуливается взглядом по целой долине из крыш, расстилающейся перед ним. То под одним, то под другим углом тянутся полосы шифера, мелко и тесно друг к другу бегут черепицы в рядок, вздымаются и голубовато поблескивают остекленные скаты, тут и там вырастают остовы антенн, кресты церквей и шпили башен.
- Миленько, - вслух замечает Гюго, разглядывая не то маленькое чердачное окошко, не то причудливую фигурку флюгера, - Вот бы здесь паркур замутить!...
- Далековато прыгать придется, человек-паук, - отзывается Дюма с добродушной усмешкой. В его собственном взгляде умещается только кусочек неба, без крестов, куполов и даже без Гюго. Сегодня оно походит на альбомный лист: ровный, серовато-белый и абсолютно пустой, ну, может, только с виньеточно-тонкими чернильными подтеками по краям; солнцу, недобуженному масленичными песнями, и небо-то пока толком расцветить не под силу. Дюма обводит взглядом подтеки-ветки, каллиграфирует им на бумажном небе какое-то послание неизвестно кому. У него расслаблены брови, мягкие губы, как обычно, чуть разомкнуты и чуть улыбаются, и на всем лице - ни признака беспокойства о чем бы то ни было. Полная безмятежность.
- Здесь - далековато, да, - согласился Гюго и потянулся за термосом, - То ли дело в Италии. Там в одном городе, Лукка называется, есть улицы, на которых дома ставят так близко друг к другу, что у них по балконам и крышам скакать сам бог велел!... Вот куда надо ехать, да. Нап там, я слышал, как раз себе жилье купил.
- Себе - да, ну а тебе? Хотя пару дней, думаю, он разрешит тебе пожить у себя. На крыше, - Дюма принял из рук Гюго наполненный стакан, - Или Нап тебя с собой в Италию звал?
- Бальзака звал.
Ложка в стакане Дюмы брякнула, остановившись. Затем продолжила гонять чай по кругу.
- Как он там? - спрашивает Дюма наконец, немного помолчав. Голос у него не изменился, да и выражение лица, надо полагать, тоже.
- Вроде нормально. Вчера он прилетел домой.
К мерному плеску капель с высоты, треньканью синиц и звонкам трамвая незаметно добавляется еще один звук: звяканье чайной ложки о стенки граненого стакана. Но ни слова больше от кого-либо.
- А на прошлой неделе, представляешь, он успел раскатать по буковкам рассказ какого-то мелкого авторчика в каком-то мелком журнале, - продолжает Гюго, - Ну и шуму он с ним наделал!... Теперь у нашего Бальзака на одного врага больше в жизни, с чем его и поздравляем, ну а того бедолагу, конечно, еще долго не станут печатать ни в одном приличном издании после такого...
- Да, слышу, все как обычно: мелкие сошки с их мелкими рассказами и Бальзак с его беспощадной десятой музой. Почесал хребет собственного самолюбия о чьи-то бессонные ночи и творческие потуги? Достойное занятие для человека его ума, что и говорить.
- Ай, да брось! Тебя же всегда забавляли его остроумные критические рецензии.
- Не забавляют, - Дюма усмехнулся. - Давно уже не забавляют. Как, кстати, продвигается его собственный роман?
- Пока еще пишет, осталось сколько-то там страниц. Ты же знаешь, это - вопрос вдохновения.
- Поверь, я хорошо знаю, откуда он черпает свое "вдохновение". Несколько страниц, да? Эти клятые "несколько страниц" он пишет уже с год. А мог бы написать за час, если бы сосредоточился целиком на них, а не на чьих-то дрянных бумагомараниях.
- Я не понял, да ты чего так разворчался-то, на пустом месте? - Гюго покосился на Дюму.
Стороннему наблюдателю, конечно, показалось бы, что все в порядке: ведь в голосе Дюмы не слышно ни брюзжащих, ни даже недовольных ноток, даже его полуулыбка никуда не делась. Просто Гюго тоже не первый день знает своего друга.
В ответ на его замечание Дюма молчит и продолжает вертеть ложкой, постепенно превращая стакан чая в своих руках в какую-то ручную мельницу, в которой словно бы перемалывает все услышанное и сказанное. Такими темпами в чае у Дюмы уже давно бы растворился бы железный болт, не то что кубик рафинада. Гюго смотрит на то, как он безостановочно и машинально крутит эрл-грей в своем стакане, и чувствует, что голова у него сейчас раскружится посильнее, чем от высоты.
- Вы ведь помирились с ним, да? - осведомляется Гюго осторожно, наливая чай в свой стакан. Неспроста же этот чудак все эти дни ходил рассеяннее и молчал подавленнее обычного - а теперь лежит и вот так непритворно довольствуется жизнью.
О недоразмолвке Бальзака и Дюмы Гюго узнал, как всегда, из третьих уст. Сам Дюма в том, что у него не ладятся с кем-то отношения, не признался бы ни за что, сколько ни допытывайся; для него это - все равно что признаться в какой-то постыдной болезни.
Вот и сейчас, Дюма беззаботно отвечает "Нет", на что его приятель всплескивает руками, конечно, забыв о том, что они у него заняты, а чай, конечно, плескает мимо.
- Как! - вырывается у Гюго, который обжег себе запястье и который, да, не это ждал услышать, - Ведь сколько времени прошло!
- Мы не мирились с Бальзаком потому, что мы с ним не ссорились, - неторопливо, спокойно и исчерпывающе поясняет Дюма.
"И именно поэтому, скорее всего, уже не помиримся никогда".
- На самом деле, умение ссориться с людьми, тем более с близкими - это большое искусство, - продолжает Дюма все тем же размеренно-повествовательным тоном, каким только философствовать или притчи складывать, и по-прежнему смотрит в небо, словно пытаясь разглядеть невидимый за облаками самолет, мчащийся в Самару, - Потому что когда двое орут друг на друга, до хрипоты в голосах и до звона посуды в шкафу - лично мне верится, что рано или поздно они до чего-нибудь да доорутся. А поостыв - и договорятся между собой.
- Ну вот, а ты с Бальзаком и словом не перекинулся с тех пор, как он от нас уехал! - не унимается Гюго.
- Неправда, ну почему же, - флегматично возражает Дюма, - Я поддерживаю с ним всякие банальные разговорчики... Ну, вроде тех, что у нас разводят, когда вы с Доном на выходные поназовете всяких гостей: о родственниках... о чайниках... о кошках... о погоде и здоровье... о знакомых дураках...
- Знаешь, я ведь совсем не о том.
- Знаю.
"Вот именно что", - с досадой думает Гюго, - "Все он сам за собой и знает, и понимает, а я должен из него по слову тянуть. И ведь такой идиотизм у нас - каждый новый раз".
Тем не менее, по потемкам многосложной дюмской души Гюго продолжает блуждать:
- Что у вас там с ним вообще случилось?
- Случилось? - переспрашивает Дюма как бы сам себя и отвечает, несколько удивленно, - Нет. Что-то определенно произошло, но случиться - ничего не случилось.
- Ага. И вместо того, чтобы потолковать начистоту об этом самом, "произошедшем", вы с ним продолжаете как ни в чем не бывало болтать "о дураках и кошках" и делать вид, будто ничего не случилось?
- Делать вид, будто вовсе не были близко знакомы, - хладнокровно поправляет Дюма, - Честно говоря, я не уверен, осталось ли теперь в наших с Бальзаком разговорах хоть что-нибудь серьезнее и ценнее чайников и погоды. И я себе не представляю, что изменят твои "толкования начистоту". Что они дадут?
- Например, причину, - предложил Гюго, - почему...
- А мне, - прервал Дюма, - не нужно ее знать. Да, потому что без нее мне - легче, проще, спокойнее.
- Ну, ради такого, как Бальзак, мог бы и утрудиться, - буркнул Гюго, - Он ведь все-таки твой друг?
- Друг? - ироничным эхом, словно споткнувшись на иностранном слове, повторяет Дюма. Гюго лишь недовольно фыркает на это.
Небо над городскими крышами и головами приятелей незаметно приходит в движение. Порывы ветра слишком слабы, чтобы разогнать облака, но какие-то оттенки и тона бесцветности в нем, тем не менее, начинают перекатываться.
- Что бы с кем ни случилось и ни произошло - жизнь все так же прекрасна и удивительна, - Дюма с удовольствием потягивается, лежа на шиферном скате, - И, что самое в этом хорошее, - она продолжается. Поэтому я не собираюсь портить ее ни себе, ни ему, выясняя неизвестно что и неизвестно зачем. Это тебе понятно?
- Понятно, - Гюго резко смахивает прядь волос со лба и, приставив ладонь к нему "козырьком", вглядывается в небо: теперь тоже разыскивает глазами самолет, за которым следит Дюма, - Мне только одно интересно...
- Что?
- Скольких еще человек ты потерял из своей жизни вот так? Только потому, что ни с кем не захотел скандалить и тревожить себя?
Облачный покров так и не разошелся до конца, только истончился в одном месте так, что сквозь него блеснуло солнце. Но блеснуло оно для неокрепшего после зимней дремы светила неожиданно ярко. Так, что Дюма на миг зажмурился и даже закрыл глаза руками.
Там, снаружи, он чувствовал, делается все светлее и оживленнее, но за его ладонями, плотно прижатыми к векам, - сгущалась тьма.
И в этой непроглядной тьме, обступающей его сознание со всех сторон, Дюма вдруг увидел (именно увидел, не представил, ибо настолько живым воображением для таких вещей он все-таки не обладал), отчетливо и ясно, как при свете дня, что же на самом деле случилось с ними. И услышал все, что было высказано, хотя ни Дюма, ни Бальзак не произнесли ни слова. Они просто стояли точно друг напротив друга двумя безмолвными фигурами и... улыбались.
Улыбка у Дюмы - тонкая, острая, холодная, как молодой месяц, обведенная вежливым равнодушием.
"Чтоб ты знал, я ни о чем нисколько не сожалею. Ты себе не представляешь, до чего я рад наконец-то от тебя избавиться. Даже дышится легче: не придется больше тащить на себе все твои склоки, все твои дрязги, все твои бессчетные кривотолки... твои неприязни.
Интересно, и с чего я вообще решил, что ты - какой-то особенный? Можно подумать, мало вас бродит таких по свету: нигилистов, с кучей нереализованных гениальных планов и упущенных возможностей, не выполняющих своих обещаний, ни в чем не нашедших своего призвания, погрязших в своих мелких распрях и блошиных войнах, готовых осуждать без конца и без разбору, лишь бы не одобрить ненароком.
Для меня ты - уже давно многий из многих, а не кто-то особенный. Это, кажется, я называл тебя когда-то человеком больших способностей и талантов? Да только жаль, жаль, ах как жаль, что всем твоим талантам так и не суждено воплотиться во что-то большее!
Улыбка у Бальзака - кривящаяся, с поджатыми губами и подрагивающими от брезгливости уголками, словно его вот-вот вывернет на стоящего напротив всей желчью и всем сарказмом, которые в нем скопились.
"Значит, я уже какой-то "неособенный"? А кто же тогда у нас "особенный"? Наверное, ты? И, наверное, считаешь, что это дает тебе право смотреть на людей как на инструменты для воплощения своих чаяний и планов?
Иначе с чего тебя так гложила бы такая досада? По поводу того, где и в чем будут применены все способности, которыми обладаю я и которыми не обладаешь ты? Скажи, ты всегда так шустро находил наилучшее применение чьему-то чужому - или только рядом со мной?
Не очень-то скучай по моим дрязгам и склокам, ладно? Быстро найдешь себе чьи-нибудь еще и утешишься, я уверен. Ведь даже этим ты оказался обделен: у тебя никогда не было ни своих личных симпатий, ни своих личных неприязней. Сколько я тебя помню, ты вечно цеплялся за чье-нибудь мнение, словно слепой за поводыря.
Значит, тебе жаль моих якобы впустую потраченных талантов и упущенных возможностей? Но совершенно не жаль меня? В таком случае, вот тебе совет: перестань держать людей только за полезные вещи - тогда, возможно, и сам станешь меньше чувствовать себя таким вот... хламом!".
Наваждение спало, стоило Дюме только открыть глаза. При этом он обнаружил, что несмотря на тепло, начинающее прогревать крышу, его порядочно трясет.
- Что с тобой? - придвинулся к нему Гюго, тоже заметивший это.
- ... х-х-холодно..., - с трудом ответил Дюма, у которого слова вырывались теперь с какими-то странными всхлипами, - Н-н-ну и холод т-т-тут нынче... а?...
- Руки у тебя ледянущие, - признал Гюго обеспокоенно.
- Я н-не про то..., - выдернув кисти из чужих пальцев, Дюма обхватил свои плечи, всеми силами пытаясь унять эту странную мелкую знобливую дрожь, - Х-холодн-но сегодня везде... во всем м-м-мире... Н-неужели н-не чувствуешь?...
Разумеется, Гюго ничего такого не чувствовал; хуже того - он определенно не понимал, в чем дело и что опять творится с его другом. В таких случаях Гюго заглядывал ему в глаза, словно пытаясь найти ответ там, и сейчас тоже заглянул.
И, к своему изумлению и внутреннему трепету, увидел, как в глазах Дюмы с суженными на ярком свету зрачками словно задыхается нечто темное и очень живое. Нечто, что пытается выбраться из этой замерзающей голубой полыньи и беззвучно, отчаянно просит о помощи.
***
А на следующий день у Дюмы разыгрался кашель. Ни с того ни с сего возникший и ни у кого не подцепленный, он донимал беднягу с самого утра.
Робеспьер тоже с утра ходил за Дюмой по пятам и твердил, что, мол, это не в больном горле дело, а в психосоматике, якобы Дюму "душат" все невысказанные им слова, кому-то и о чем-то. Дюма в перерывах между покашливаниями только вяло огрызался: мол, "это так здорово, наш Робчик прочитал очередную модную психологическую книжку на ночь, а давайте-ка ему за это похлопаем!". Гюго же, хотя он и знал, что на сей раз Роб, скорее, прав, чем не прав, все-таки решил сбегать в аптеку за сиропом от кашля.
Потому что помочь Дюме вылечить больное горло, в отличие от всего остального, он еще мог.
Фандом: соционика
Автор: Черный голубь
Размер: мини
Жанр: повседневность, психология
Персонажи: Гюго, Дюма
Рейтинг: G
Сюжет: Чай на крыше и минутка чистой, что называется, экзистенции.
На самом деле, тут "гораздо больше автора, чем всего остального". Потому и писано это будет, что называется, "в стол". В этом странном "стихе в прозе" не случилось ни динамичного сюжета, ни великого смысла, ни беты, да и названия, как такового, тоже нет.
Осталась только горечь. И посвящение. "Своему" Бальзаку.
Без названияНа сей раз их традиционное "английское" чаепитие, вот уже сколько лет затевающееся в одно и то же время, проходит не в четырех стенах кухни. И даже не под ее уютной крышей. А - на крыше, если уж на то пошло. Причем на чужой.
Хотя последнее Гюго, заядлого городского руфера, волнует как раз меньше всего: он на любой крыше, принадлежи она хоть старенькой хрущевке, хоть элитному небоскребу футуристических форм, чувствует себя как дома. И забирается туда тоже запросто, как к себе домой.
Вдвоем c Дюмой они пересекают небольшой дворик, такой неряшливый сейчас, такой размякший по ранней весне, просвечивающий необлиствившимися кустами и голыми худенькими деревцами, и останавливаются около стены чьего-то дома. Гюго запрокидывает голову, пробегается оценивающим взглядом по ступенькам пожарной лестницы: висит высоковато; и все-таки ему легче лишний раз поднапрячься вот так - уцепиться, упереться ногами в цоколь стены, подтянуться, - чем снова задабривать несговорчивых консьержей пивом, сигаретами и милыми улыбочками или, на свой страх и риск, срывать монтировкой замки с чердачных дверей.
Дешево они с ним отделались, можно сказать. Хоть до неба или, по крайне мере, до карниза крыши еще лезть и лезть.
С какой-то хулиганско-дворовой ловкостью перемахнув через последнюю перекладину, Гюго хмыкает и протягивает руку:
- Ну где ты там пыхтишь? Да я ж тя умоляю, тут всего пять этажей!...
Дюма пыхтит следом. Он, в отличие от Гюго, конечно, никакой не руфер, а обыкновенный дурак, которого нелегкая понесла на крышу вслед за приятелем; даром что взрослый, серьезный человек, с двумя высшими образованиями за плечами, не говоря уже о сумке с термосом, и в дорогом кашемировом пальто...
- Ага. Всего пять этажей и всего-навсего пятьдесят с лишним ступенек, - ухватившись за перила покрепче, Дюма с трудом втаскивает себя на карниз.
- Уф-уф, сто лет, наверное, такими вещами не занимался, - признается он, пока пытается отдышаться, осторожно устраивает термос в водосточном желобе и бело-голубую коробку рафинада - рядом.
- Ооо да, ты стар, ты очень стар..., - Гюго лукаво покачивает головой. И, уперев руки в боки, выпрямляется во весь рост, расправляет плечи, словно радуясь, что к его мелким метру-семидесяти-двум прибавилось вдруг еще целых пять этажей, и озорно выкликивает:
- Ну просто суперстар!
Потом усмехается: - Ну как, погорячились мы, наверное, сегодня с такой верхотурой, а?
Дюма пожимает плечами: не все бы им, в конце концов, фарфоровые чашечки да золоченые ситечки, - и, выбрав местечко посуше и почище, откидывается на шиферный скат не хуже, чем на спинку своего кухонного дивана.
Качественный, правильно заваренный эрл-грей - он и на крыше эрл-грей.
К тому же, рядом с Гюго Дюма почему-то тоже везде чувствует себя, как дома. Даже в пяти этажах над землей.
Здесь еще сильнее ощущается запах свежевыпавшего и свежестаявшего же снега: март, передавая свои звонкие ключи апрелю, напоследок решил всех удивить. Мир внизу остался и правда звонкий: от весенних синичьих перекличек, от сосулек, капля за каплей разбивающихся об землю, от трамвая, неспешно плывущего по рельсам. Гюго как опытный руфер, конечно, не смотрит, что там внизу. Он прогуливается взглядом по целой долине из крыш, расстилающейся перед ним. То под одним, то под другим углом тянутся полосы шифера, мелко и тесно друг к другу бегут черепицы в рядок, вздымаются и голубовато поблескивают остекленные скаты, тут и там вырастают остовы антенн, кресты церквей и шпили башен.
- Миленько, - вслух замечает Гюго, разглядывая не то маленькое чердачное окошко, не то причудливую фигурку флюгера, - Вот бы здесь паркур замутить!...
- Далековато прыгать придется, человек-паук, - отзывается Дюма с добродушной усмешкой. В его собственном взгляде умещается только кусочек неба, без крестов, куполов и даже без Гюго. Сегодня оно походит на альбомный лист: ровный, серовато-белый и абсолютно пустой, ну, может, только с виньеточно-тонкими чернильными подтеками по краям; солнцу, недобуженному масленичными песнями, и небо-то пока толком расцветить не под силу. Дюма обводит взглядом подтеки-ветки, каллиграфирует им на бумажном небе какое-то послание неизвестно кому. У него расслаблены брови, мягкие губы, как обычно, чуть разомкнуты и чуть улыбаются, и на всем лице - ни признака беспокойства о чем бы то ни было. Полная безмятежность.
- Здесь - далековато, да, - согласился Гюго и потянулся за термосом, - То ли дело в Италии. Там в одном городе, Лукка называется, есть улицы, на которых дома ставят так близко друг к другу, что у них по балконам и крышам скакать сам бог велел!... Вот куда надо ехать, да. Нап там, я слышал, как раз себе жилье купил.
- Себе - да, ну а тебе? Хотя пару дней, думаю, он разрешит тебе пожить у себя. На крыше, - Дюма принял из рук Гюго наполненный стакан, - Или Нап тебя с собой в Италию звал?
- Бальзака звал.
Ложка в стакане Дюмы брякнула, остановившись. Затем продолжила гонять чай по кругу.
- Как он там? - спрашивает Дюма наконец, немного помолчав. Голос у него не изменился, да и выражение лица, надо полагать, тоже.
- Вроде нормально. Вчера он прилетел домой.
К мерному плеску капель с высоты, треньканью синиц и звонкам трамвая незаметно добавляется еще один звук: звяканье чайной ложки о стенки граненого стакана. Но ни слова больше от кого-либо.
- А на прошлой неделе, представляешь, он успел раскатать по буковкам рассказ какого-то мелкого авторчика в каком-то мелком журнале, - продолжает Гюго, - Ну и шуму он с ним наделал!... Теперь у нашего Бальзака на одного врага больше в жизни, с чем его и поздравляем, ну а того бедолагу, конечно, еще долго не станут печатать ни в одном приличном издании после такого...
- Да, слышу, все как обычно: мелкие сошки с их мелкими рассказами и Бальзак с его беспощадной десятой музой. Почесал хребет собственного самолюбия о чьи-то бессонные ночи и творческие потуги? Достойное занятие для человека его ума, что и говорить.
- Ай, да брось! Тебя же всегда забавляли его остроумные критические рецензии.
- Не забавляют, - Дюма усмехнулся. - Давно уже не забавляют. Как, кстати, продвигается его собственный роман?
- Пока еще пишет, осталось сколько-то там страниц. Ты же знаешь, это - вопрос вдохновения.
- Поверь, я хорошо знаю, откуда он черпает свое "вдохновение". Несколько страниц, да? Эти клятые "несколько страниц" он пишет уже с год. А мог бы написать за час, если бы сосредоточился целиком на них, а не на чьих-то дрянных бумагомараниях.
- Я не понял, да ты чего так разворчался-то, на пустом месте? - Гюго покосился на Дюму.
Стороннему наблюдателю, конечно, показалось бы, что все в порядке: ведь в голосе Дюмы не слышно ни брюзжащих, ни даже недовольных ноток, даже его полуулыбка никуда не делась. Просто Гюго тоже не первый день знает своего друга.
В ответ на его замечание Дюма молчит и продолжает вертеть ложкой, постепенно превращая стакан чая в своих руках в какую-то ручную мельницу, в которой словно бы перемалывает все услышанное и сказанное. Такими темпами в чае у Дюмы уже давно бы растворился бы железный болт, не то что кубик рафинада. Гюго смотрит на то, как он безостановочно и машинально крутит эрл-грей в своем стакане, и чувствует, что голова у него сейчас раскружится посильнее, чем от высоты.
- Вы ведь помирились с ним, да? - осведомляется Гюго осторожно, наливая чай в свой стакан. Неспроста же этот чудак все эти дни ходил рассеяннее и молчал подавленнее обычного - а теперь лежит и вот так непритворно довольствуется жизнью.
О недоразмолвке Бальзака и Дюмы Гюго узнал, как всегда, из третьих уст. Сам Дюма в том, что у него не ладятся с кем-то отношения, не признался бы ни за что, сколько ни допытывайся; для него это - все равно что признаться в какой-то постыдной болезни.
Вот и сейчас, Дюма беззаботно отвечает "Нет", на что его приятель всплескивает руками, конечно, забыв о том, что они у него заняты, а чай, конечно, плескает мимо.
- Как! - вырывается у Гюго, который обжег себе запястье и который, да, не это ждал услышать, - Ведь сколько времени прошло!
- Мы не мирились с Бальзаком потому, что мы с ним не ссорились, - неторопливо, спокойно и исчерпывающе поясняет Дюма.
"И именно поэтому, скорее всего, уже не помиримся никогда".
- На самом деле, умение ссориться с людьми, тем более с близкими - это большое искусство, - продолжает Дюма все тем же размеренно-повествовательным тоном, каким только философствовать или притчи складывать, и по-прежнему смотрит в небо, словно пытаясь разглядеть невидимый за облаками самолет, мчащийся в Самару, - Потому что когда двое орут друг на друга, до хрипоты в голосах и до звона посуды в шкафу - лично мне верится, что рано или поздно они до чего-нибудь да доорутся. А поостыв - и договорятся между собой.
- Ну вот, а ты с Бальзаком и словом не перекинулся с тех пор, как он от нас уехал! - не унимается Гюго.
- Неправда, ну почему же, - флегматично возражает Дюма, - Я поддерживаю с ним всякие банальные разговорчики... Ну, вроде тех, что у нас разводят, когда вы с Доном на выходные поназовете всяких гостей: о родственниках... о чайниках... о кошках... о погоде и здоровье... о знакомых дураках...
- Знаешь, я ведь совсем не о том.
- Знаю.
"Вот именно что", - с досадой думает Гюго, - "Все он сам за собой и знает, и понимает, а я должен из него по слову тянуть. И ведь такой идиотизм у нас - каждый новый раз".
Тем не менее, по потемкам многосложной дюмской души Гюго продолжает блуждать:
- Что у вас там с ним вообще случилось?
- Случилось? - переспрашивает Дюма как бы сам себя и отвечает, несколько удивленно, - Нет. Что-то определенно произошло, но случиться - ничего не случилось.
- Ага. И вместо того, чтобы потолковать начистоту об этом самом, "произошедшем", вы с ним продолжаете как ни в чем не бывало болтать "о дураках и кошках" и делать вид, будто ничего не случилось?
- Делать вид, будто вовсе не были близко знакомы, - хладнокровно поправляет Дюма, - Честно говоря, я не уверен, осталось ли теперь в наших с Бальзаком разговорах хоть что-нибудь серьезнее и ценнее чайников и погоды. И я себе не представляю, что изменят твои "толкования начистоту". Что они дадут?
- Например, причину, - предложил Гюго, - почему...
- А мне, - прервал Дюма, - не нужно ее знать. Да, потому что без нее мне - легче, проще, спокойнее.
- Ну, ради такого, как Бальзак, мог бы и утрудиться, - буркнул Гюго, - Он ведь все-таки твой друг?
- Друг? - ироничным эхом, словно споткнувшись на иностранном слове, повторяет Дюма. Гюго лишь недовольно фыркает на это.
Небо над городскими крышами и головами приятелей незаметно приходит в движение. Порывы ветра слишком слабы, чтобы разогнать облака, но какие-то оттенки и тона бесцветности в нем, тем не менее, начинают перекатываться.
- Что бы с кем ни случилось и ни произошло - жизнь все так же прекрасна и удивительна, - Дюма с удовольствием потягивается, лежа на шиферном скате, - И, что самое в этом хорошее, - она продолжается. Поэтому я не собираюсь портить ее ни себе, ни ему, выясняя неизвестно что и неизвестно зачем. Это тебе понятно?
- Понятно, - Гюго резко смахивает прядь волос со лба и, приставив ладонь к нему "козырьком", вглядывается в небо: теперь тоже разыскивает глазами самолет, за которым следит Дюма, - Мне только одно интересно...
- Что?
- Скольких еще человек ты потерял из своей жизни вот так? Только потому, что ни с кем не захотел скандалить и тревожить себя?
Облачный покров так и не разошелся до конца, только истончился в одном месте так, что сквозь него блеснуло солнце. Но блеснуло оно для неокрепшего после зимней дремы светила неожиданно ярко. Так, что Дюма на миг зажмурился и даже закрыл глаза руками.
Там, снаружи, он чувствовал, делается все светлее и оживленнее, но за его ладонями, плотно прижатыми к векам, - сгущалась тьма.
И в этой непроглядной тьме, обступающей его сознание со всех сторон, Дюма вдруг увидел (именно увидел, не представил, ибо настолько живым воображением для таких вещей он все-таки не обладал), отчетливо и ясно, как при свете дня, что же на самом деле случилось с ними. И услышал все, что было высказано, хотя ни Дюма, ни Бальзак не произнесли ни слова. Они просто стояли точно друг напротив друга двумя безмолвными фигурами и... улыбались.
Улыбка у Дюмы - тонкая, острая, холодная, как молодой месяц, обведенная вежливым равнодушием.
"Чтоб ты знал, я ни о чем нисколько не сожалею. Ты себе не представляешь, до чего я рад наконец-то от тебя избавиться. Даже дышится легче: не придется больше тащить на себе все твои склоки, все твои дрязги, все твои бессчетные кривотолки... твои неприязни.
Интересно, и с чего я вообще решил, что ты - какой-то особенный? Можно подумать, мало вас бродит таких по свету: нигилистов, с кучей нереализованных гениальных планов и упущенных возможностей, не выполняющих своих обещаний, ни в чем не нашедших своего призвания, погрязших в своих мелких распрях и блошиных войнах, готовых осуждать без конца и без разбору, лишь бы не одобрить ненароком.
Для меня ты - уже давно многий из многих, а не кто-то особенный. Это, кажется, я называл тебя когда-то человеком больших способностей и талантов? Да только жаль, жаль, ах как жаль, что всем твоим талантам так и не суждено воплотиться во что-то большее!
Улыбка у Бальзака - кривящаяся, с поджатыми губами и подрагивающими от брезгливости уголками, словно его вот-вот вывернет на стоящего напротив всей желчью и всем сарказмом, которые в нем скопились.
"Значит, я уже какой-то "неособенный"? А кто же тогда у нас "особенный"? Наверное, ты? И, наверное, считаешь, что это дает тебе право смотреть на людей как на инструменты для воплощения своих чаяний и планов?
Иначе с чего тебя так гложила бы такая досада? По поводу того, где и в чем будут применены все способности, которыми обладаю я и которыми не обладаешь ты? Скажи, ты всегда так шустро находил наилучшее применение чьему-то чужому - или только рядом со мной?
Не очень-то скучай по моим дрязгам и склокам, ладно? Быстро найдешь себе чьи-нибудь еще и утешишься, я уверен. Ведь даже этим ты оказался обделен: у тебя никогда не было ни своих личных симпатий, ни своих личных неприязней. Сколько я тебя помню, ты вечно цеплялся за чье-нибудь мнение, словно слепой за поводыря.
Значит, тебе жаль моих якобы впустую потраченных талантов и упущенных возможностей? Но совершенно не жаль меня? В таком случае, вот тебе совет: перестань держать людей только за полезные вещи - тогда, возможно, и сам станешь меньше чувствовать себя таким вот... хламом!".
Наваждение спало, стоило Дюме только открыть глаза. При этом он обнаружил, что несмотря на тепло, начинающее прогревать крышу, его порядочно трясет.
- Что с тобой? - придвинулся к нему Гюго, тоже заметивший это.
- ... х-х-холодно..., - с трудом ответил Дюма, у которого слова вырывались теперь с какими-то странными всхлипами, - Н-н-ну и холод т-т-тут нынче... а?...
- Руки у тебя ледянущие, - признал Гюго обеспокоенно.
- Я н-не про то..., - выдернув кисти из чужих пальцев, Дюма обхватил свои плечи, всеми силами пытаясь унять эту странную мелкую знобливую дрожь, - Х-холодн-но сегодня везде... во всем м-м-мире... Н-неужели н-не чувствуешь?...
Разумеется, Гюго ничего такого не чувствовал; хуже того - он определенно не понимал, в чем дело и что опять творится с его другом. В таких случаях Гюго заглядывал ему в глаза, словно пытаясь найти ответ там, и сейчас тоже заглянул.
И, к своему изумлению и внутреннему трепету, увидел, как в глазах Дюмы с суженными на ярком свету зрачками словно задыхается нечто темное и очень живое. Нечто, что пытается выбраться из этой замерзающей голубой полыньи и беззвучно, отчаянно просит о помощи.
***
А на следующий день у Дюмы разыгрался кашель. Ни с того ни с сего возникший и ни у кого не подцепленный, он донимал беднягу с самого утра.
Робеспьер тоже с утра ходил за Дюмой по пятам и твердил, что, мол, это не в больном горле дело, а в психосоматике, якобы Дюму "душат" все невысказанные им слова, кому-то и о чем-то. Дюма в перерывах между покашливаниями только вяло огрызался: мол, "это так здорово, наш Робчик прочитал очередную модную психологическую книжку на ночь, а давайте-ка ему за это похлопаем!". Гюго же, хотя он и знал, что на сей раз Роб, скорее, прав, чем не прав, все-таки решил сбегать в аптеку за сиропом от кашля.
Потому что помочь Дюме вылечить больное горло, в отличие от всего остального, он еще мог.
@музыка: Kings Of Convenience - 24-25
@темы: соционика, повседневность, психология, фанская фикция
