"И если пространства - то не меньше, чем небо. И если свободы - то не на двоих" (Снайперы)
Название: Лажа
Фандом: соционика
Автор: Черный голубь
Размер: драббл
Жанр: повседневность, юмор
Персонажи: Дюма, Дон Кихот, Габен, Гексли, Бальзак, Наполеон, Гюго
Рейтинг: G
Сюжет: Потому что каждому из нас, в конце концов, давно или недавно, пару раз или все двести, по мелочи или по-крупному, самым нелепым или самым невероятным образом - но случалось наЛАЖАть в жизни так, чтобы оно вошло в историю. Причем вошло бы в нее торжественно и с достоинством.
РтутьВсе началось с того, что Дюма разбил градусник.
Точнее, все началось с того, что Дюме в очередной раз примерещился нездоровый румянец и горячий лоб у Дона. Возможно, поводов беспокоиться у него и не было бы, не пропляши Дон весь вечер вокруг своей машины, без шапки и без шарфа, хорошо хоть куртку накинул. Погода гнала с севера сплошную облачную муть какого-то апокалиптического грязно-рыжего оттенка, мела небо ветками деревьев, стряхивала с них снег - словом, всячески давала понять, что шутки шутить она не собирается. Даже с такими помешанными автолюбителями, как Дон.
Градусникопихание и градусникодержание Дон перенес стоически, уж он-то на личном опыте знал, что сопротивление бесполезно, а иногда и болезненно. Посидел-погрел градусник да спокойно вернулся к открытой на ноуте "Автопанораме", прикидывая, что еще протюнинговать своей Хонде Интегре. Градусник показал тридцать шесть и семь, отчего Дюма как бы даже немного расстроился.
– Может, ты его неправильно держал? – на лоб Дона легла теплая ладонь, – Кажется, у тебя все же температура, – пробормотал Дюма себе под нос.
Взяв за один конец, он принялся стряхивать градусник, и в этот момент на поблескивающую в воздухе стеклянную трубочку игручей кошкой кинулась Лажа. Очередной резкий трях пришелся как раз ртутным резервуаром о край стола. Дон, отвлекшийся от журнала, уже увидел, как брызнули мелкие осколки и весело разбежались юркие серебристые шарики.
Надо отдать ему должное, Дон не растерялся; быстренько принес на место происшествия банку, свернутую совочком бумагу, шприц, фонарик и под испуганные причитания Дюмы приступил к демеркуризации. Все ртутные шарики он собирал с каким-то странным энтузиазмом, словно сам был давно не прочь разбить эту бестолковую штуку - градусник, только чтобы заиметь у себя пару этих блестящих капелек. Приехавших потом эмчээсников Дон встретил немногословно и недружелюбно, и все косился на банку голодными глазами: он решительно не понимал, почему ртуть, которую он добыл собственными руками и для собственных хозяйственных нужд, забирает себе кто-то другой.
У каждого, в конце концов, свои маленькие слабости.
Дюма, уже приготовивший швабру и пылесос вылизывать комнату, захотел помочь Дону собрать остатки ртути и попытался подцепить крохотный ускользающий комочек - руками. За что немедленно и получил по тем самым рукам.
- Да что ж ты делаешь-то! - сердито зашипел Дон, заталкивая «помощника» в ванную и открывая бешеную, исходящую паром струю воды, - Мой давай быстрее! Лучше мой, с мылом!
- А что такого? - спросил Дюма, морщась от того, что вода была все же горячее терпимого, но не смея выдернуть руки из-под потока.
- Как это - "что такого"?... - Дон аж растерялся на минуту, - Это же... ртуть... она же ртуть, а ты ее так... голыми руками...
Про ртуть Дюма помнил, по правде, только то, что ею опасно дышать. Не дождавшись ответа, Дон посмотрел на Дюму в упор:
- У тебя в школе что по химии стояло?
- То же, что у тебя по литературе, - надулся Дюма.
- Да-да, и князь Андрей у нас был, как дуб, - огрызнулся Дон: школьное сочинение, в котором он примерно так и написал, было одной из самых печальных страниц альманаха доновских школьных дней.
Дон уселся на прикрытое крышкой сиденье унитаза и по-деловому уперся руками в колени.
- Ртуть. Восьмидесятый элемент периодической таблицы, - проговорил он менторским тоном, - В обычных условиях - жидкий металл и тиоловый яд по совместительству. Дома у нас содержится в лампах дневного света, термометрах и градусниках. Испаряется при комнатной температуре. Пары ртути бесцветны и очень ядовиты. Но через кожу, – Дон посмотрел на руки Дюмы, которые тот как раз вытирал махровым полотенцем, – она тоже впитывается. Дальше все банально: слюни, боли, тошнота, кровоточащие десны, паника, скорая помощь. А главное, все последствия отравления ртутью могу проявиться не сразу.
– «Не сразу» - это через сколько? – поинтересовался Дюма; поразмыслив, он отправил полотенце в корзину для грязного белья.
– Через несколько месяцев.
Проведя такой вот краткий ликбез, Дон с чувством выполненного долга отправился дочитывать про задние и передние амортизаторы. Дюма после всех этих подробностей, особенно последних, почувствовал себя вдруг как-то нехорошо.
И Дон, и Дюма полагали, что общими усилиями выдворили Лажу из комнаты целиком и полностью, раз и навсегда. Но Лажа оказалась хитрее.
Через пару дней Дюма подошел к Дону с таким вопросом:
- Скажи, а ртуть - она тяжелее воды?
- Да, - ответил Дон, не выныривая из чтения целой эпопеи об оптимизации направления воздушных потоков с помощью диффузоров автомобиля, - Литровая бутылка ртути весит больше, чем ведро воды.
- Ага. И в воде ртуть не растворяется?
Дон призадумался, вспоминая:
- Шесть сотых милиграмма ртути в литре воды, и то при отсутствии кислорода, - наконец сообщил он.
– А, – согласился Дюма и моргнул.
- Это значит, что растворяется, только очень плохо, - внес ясность в свои же слова Дон.
- Тогда, наверное, зря я ее в раковину слил..., - продолжил Дюма как-то уж совсем робко и виновато.
- Ну разумеется. Эта хрень ж оседает в трубах, фиг ее потом оттуда достанешь, да еще всякие испарения из-за горячей воды... ты ЧТО сделал? - наконец полностью вникнув в то, что ему только что поведали, Дон дернулся так, словно его хорошенько щелкнуло электрической искрой из двигателя, а затем медленно развернул кресло к Дюме.
- Ну, просто я сегодня увидел - что-то блестит под столом, а это оказался еще один шарик, совсем маленький, я не знал, куда его деть, ну и решил вот...
- Стоп-стоп-стоп-стоп, - Дон даже затряс головой, прижав руки к вискам, - Давай-ка теперь с самого начала. Значит, ты нашел чертовски токсичную штуку, двух граммов которой хватит, чтобы загрязнить шесть тысяч кубометров окружающего воздуха, и не придумал ничего лучше, чем спустить ее в городскую канализацию?
Дон начинал подозревать, что у Дюмы по химии не просто стояла двойка с минусом - химия в его средневековой школе вообще была объявлена алхимией и запрещена церковью для преподавания.
- Ну... в общем и целом, да, - Дюма втянул голову в плечи, - Это очень опасно? Что же теперь будет?...
Дон уже собрался было успокоить своего непутевого друга и честно ответить, что с такого количества ртути в воде никому ничего плохого не сделается, но... видя, какими искренне встревоженными глазами глядит на него Дюма, решил: нет, такой шанс упускать нельзя. Он чуть наморщил лоб, напряженно свел брови, поджал губы и сокрушенно покачал головой:
- Плохо, это все очень и очень плохо, дружище: ты ведь только что отравил городу все колодцы. Теперь эта ртуть попадет в сточные воды, вместе с ними загрязнит реку, впитается в почву и начнет постепенно убивать все живое: рыб, растения, насекомых, птиц, животных... Потом, конечно, очередь дойдет и до людей. Ну и поскольку ртутные пары в семь раз тяжелее воздуха, они никуда не денутся и, переходя из газообразной фазы в твердую, будут регулярно выпадать на наши бедные головы вместе с атмосферными осадками... Одним словом, этот город обречен.
Возможно, Дюма и был несколько непросвещенным относительно элементарных бытовых вещей человеком, но злым он не был однозначно. Поэтому новость Дона о том, что произошло, сразила его наповал.
- О нет... нет! - простонал он, присев на краешек дивана и утыкаясь лицом в ладони, - Подумать только, Дон, я же убил... целый город!
- Да ладно, мне он никогда не нравился, - беззаботно хмыкнул Дон, - Давай лучше придумаем, куда мы с тобой отсюда переедем, пока не поздно. Я вот в Тайланд хочу.
Если бы Дюма поднял на него глаза в этот момент, то наверняка разглядел бы искорки дурного озорства в глазах Дона, очень хорошо ему знакомые. Но он был слишком глубоко погружен в мысли о своем злодеянии, внезапном и ужасном. К тому же, сквозь решетку из сплетенных пальцев немного-то и поразглядываешь.
- О чем ты говоришь?! Какой переезд! какой Тайланд! - воскликнул Дюма, чуть не плача на полном серьезе, - Слушай, может, и правда еще не поздно все исправить, а?? Давай... позвоним куда-нибудь... кому-нибудь... сообщим, предупредим...
Одной рукой Дюма уцепился за рукав Дона, пытаясь встать, другой лихорадочно зашарил по столику рядом в поисках телефонной книжки и телефонной трубки. Руки у него порядком дрожали.
- Давай просто заткнемся и успокоимся? - предложил ему Дон, хлопнув по плечу так, что тот резко сел обратно на диван, - Наивняк.
Дюма растерянно сморгнул, по-прежнему ничего не понимая - но ухмылка Дона была такой подозрительной, что… Этот невыносимый человек один, наверное, умел ухмыляться так - добродушно и вместе с тем гнусно донельзя.
- Сколько ты ртути-то из-под стола достал?
Дюма показал щепотку, в которой уместился бы кончик булавки.
- Нормально, - махнул рукой Дон, приглядевшись, - Про людей ниче не знаю, а вот крысы с тараканами в канализации точно все передохнут. Хотя... нет, насчет тараканов тоже не уверен: эти, знаешь, способны выжить даже на радиоактивной помойке...
- Козел, - обиженно засопел Дюма, на что Дон только снисходительно взъерошил ему волосы.
"И ведь в чем-то ну такой умный человек. А в чем-то... Ртуть в канализацию, это ж надо. Ну хорошо хоть не пальцы в розетку".
- Держи, - Дон достал из футляра еще один градусник, новый, и вручил Дюме в знак не то утешения, не то примирения, - Этот - электронный, так что можешь смело швырять его обо что угодно и сколько угодно. Если из такого что и просыплется, то только микросхемы.
Последнее Дон проговорил с затаенной надеждой в голосе: микросхемы из градусника ему, видимо, были нужны не меньше капель ртути в банке.
А Лажа лихо неслась вперед по канализационной трубе верхом на блестящем серебристом шарике, словно малыш на надувном пузыре по желобу водяной горки. И скоро какой-то голубь, неудачливый и грязный, должен был пасть первой ее жертвой.
РассольникРаскрасневшегося на морозе и немного сгорбленного под тяжестью сумок Дюму сюрприз поджидал прямо на кухне.
- Ого, раненько ты сегодня, - Дон отсалютовал вошедшему ножом с болтавшимся на нем грязным лоскутком кожуры, - А я вот тут помочь тебе решил, картошечки к ужину почистить..., - и скромно опустил глаза к плодам, точнее, клубнеплодам своего труда, бледно желтевшим сквозь кромку воды.
«Вот так сюрприз», – подумал Дюма, - «Почти чудо».
Дон вдруг решил помочь ему с готовкой. Не то что бы Дюма был конченым параноиком, но первой его мыслью стало: «Где же ты накосячил, родной?». Он даже незаметно принюхался – обычно неудачи Дона выдавал запах, зачастую чего-нибудь паленого и жженого (например, проводки). А если уж заикаться о делах кухонных, то совсем интересно выходило. Как-то раз Лажа нашептала Дону, что неплохо было бы помочь по хозяйству и дуалу. И Дон – человек не внушаемый, но добрый, – расстарался: протер столы, наточил ножи, разморозил и помыл холодильник, заодно выбросил из него «те раскисшие порченые овощи»… как потом оказалось – нормальные, просто заранее приготовленные на винегрет. «Этот картофель какой-то странный был: склизкий и мягкий, прямо в пальцах разваливался. То ли перемерз, то ли у кого-то в погребе перележал, ну, я и выкинул весь», – тараторил он Дюме, и без таких вот объяснений немного ошарашенному бардаком на кухне и пропажей продуктов.
В этот раз в доме не пахло ничем подозрительным и специфическим. Дюма заглянул в кастрюлю, прикидывая, куда же теперь все это добро пойдет. Картошка была почищена прекрасно: кожуру сняли аккуратной, тоненькой, почти непрерывной спиралькой, как стружку с карандаш; все точечки и глазки были старательно вырезаны, на их месте остались неглубокие ямки. Дон смотрел на него, как обычно, прямо (а не вниз или на правое плечо, как бывало, когда он знал, что виноват, но не хотел признаваться). Только в глазах светилось выжидающее «похвалишь ты меня уже, нет?».
И Дюма решил, что это, в конце концов, нехорошо: припоминать человеку его пустячный промах век вечный.
- Спасибо за помощь, - от чистого сердца поблагодарили Дона, у того на лице сразу появилась улыбка, сияющая, как начищенный бок той же кастрюли, в которой плавала картошка.
– Для рассольника многовато. Может, еще чуть-чуть почистишь, а я ее потом пожарю?
– Без проблем, – согласился Дон, и с еще бОльшим рвением принялся орудовать ножом.
Недаром говорят, что двум хозяйкам (или хозяинам) на одной кухне не бывать – ибо в противном случае не бывать и самой кухне, но Дона в этом плане можно было только похвалить. Он не лез под руку, не лез в кастрюлю, не сновал туда-сюда, путаясь под ногами, и то, что ему поручали, делал аккуратно. Вот только он никогда – вообще никогда и ничего не уточнял. В смысле, не переспрашивал.
И не сомневался в том, что все идет, как надо.
Дюма ответил на звонок и прижал телефон плечом к уху, не выпуская из рук пучок сельдерея и нож. Рассиживаться со всеми удобствами и трепаться по телефону о пустяках и о «вечном», смеясь и отвечая на дружеские подначки, не позволял суп, который, как известно, сам себя не приготовит. Хорошо, что такие разговоры, при должной сноровке, не отвлекали от его занятия. Другое дело, что обычно Дюма бывал на кухне один; резал, помешивал, жарил, чистил, досаливал, доперчивал – все сам. И следить нужно было только за собой, а не за собой и молчаливым, увлеченным, уверенным, что все правильно делает, Доном.
К тому моменту, как Дюма напомнил кому-то, во сколько ждут гостей, Дон уже ссыпал нарезанную копченую колбасу в кипящее варево.
- Молодец, - Дюма с интересом заглянул в свою же кастрюлю через плечо Дона, - Это что такое?
- Колбаса, - не понял Дон.
- Мне кажется, или ты ее действительно… не ошкурил? – Дюма зачерпнул ложкой бульон с несколькими кусочками сервелата.
– Так шкурка же пищевая, – фыркнул Дон с таким видом, будто Дюма придрался к сущей мелочи, – В смысле, ее можно употреблять в пищу.
В самом деле: если в такой суп летели пикули, трепанги, гусиные потроха и рыбные консервы – много ли вреда будет с колбасных шкурок?...
– Конечно, – Дюма медленно слил содержимое ложки обратно в кастрюлю, – Можно. Но не нужно.
***
– Рассольник «по-деревенски»? Такого я у тебя еще не пробовал.
Очередной кусочек кожицы отправился на салфетку, которую пришлось предложить гостю, чтобы было куда складывать, ага, те самые шкурки.
Дюма только закатил глаза. В том, что приготовлено вкусно, он не сомневался, вот только есть в этот раз было как-то хлопотно.
– Не смешно.
– Ну почему же, смешно, – не согласился гость, - Это такой тонкий кулинарный юмор. Если картошка по-деревенски – в мундирах, то рассольник по-деревенски – в шкурках. Точнее, с ними.
– НЕ смешно, – еще раз повторил Дюма и строго посмотрел на гостя.
Но тот только ухмыльнулся, так же противно, как и примостившаяся на соседнем табурете Лажа.
НадписьЗа окном шел снег. Ветра не было ни малейшего дуновения.
Габен лежал на заправленном диване, практически одетый для выхода на улицу. Нет, он почти уже не был сонен, и не был пьян, и не был болен, и в апатии тоже не пребывал. Ему просто нравилось лежать вот так, на животе, свесив к полу одну руку и подложив на подлокотник подушечный валик для удобства. Нравилось поддаваться такому вот воскресно-утренне-лежательному настроению. Нравилось глядеть на опускающиеся вниз, отпархивающие в разные стороны и иногда взмывающие вверх мохнатые снежинки сквозь прорешки белой кружевной занавески. Если глядеть долго - начинало казаться, что все цветы, гроздья и узоры на ней приходят в движение и вот-вот рассыплются снежным прахом прямо на подоконник.
Падающий снег - вниз, вверх, в стороны, - слегка гипнотизировал Габена. Конечно, с тем же успехом это делали мягко мерцающий свет и волнующаяся вода. Но только в снегопаде Габен мог расслышать такую ни с чем не сравнимую, неповторимую т и ш и н у. Эта тишина сама звенела чистейшим звоном, когда снежинки, на доли секунды задевали друг друга гранями, и таяла на кончиках пальцев. Любой посторонний звук в ней немел, точно заметаемый на снежном покрове след...
- Йййййиххххх!
В гостиную с веселым писком вкатился Гексли на своих вязаных, малиновых в белую пестринку носочках. Именно вкатился: с тех пор как он открыл для себя такое чудесное свойство их линолеума, как скользкость, - иначе он по дому, видимо, не передвигался.
- Вставааай, ну сколько можно валяться без дела! - как всегда, без предупреждения и без спроса Гексли с разбега (или с раската?) напрыгнул на него так, что диван скрипнул, Габен крякнул, а довольное недоразумение уселось сверху.
Когда солнце вставало для этого неугомонного мальчишки - один Бог и ведал. Хотя Габен частенько подумывал о том, что перво-наперво солнце просыпалось в нем самом - отблеск, этакий солнечный зайчик, задолго до рассвета. И потом этот блик в нем не угасал до самого позднего часа: искрился в глазах, проскальзывал в легком прищуре век, дрожал на длинных ресницах, гулял по мосточкам приподнятых бровей, угадывался в ямочках при улыбке, прятался в густых, зачесанных на бок волосах, кажется, даже едва тянулся за каждым его резвым движением - да и во сне, наверное, еще теплился (спать рядом с Гексли почему-то всегда было жарко).
Пара светлых почти до прозрачного глаз уставилась на Габена выжидающе и нетерпеливо. Следом за Гексли в гостиную вбежал снежно-белый длинношерстный габеновский кот Морчун. Вернее, вбежал он вовсе не за Гексли, а за своей новой игрушкой: мячиком с болтающейся на нем пушистой полосатой штуковинкой с глазками. Габен улыбнулся, глядя на то, как Морчун гоняет ее туда-сюда: до появления в доме Гексли он что-то не замечал за ним привычки вот так "беситься". Самое холеричное, на что был способен Морчун, - взобраться на подоконник и тоже следить за снежинками. Определенно, мальчишка испортил ему кота.
- Так мы едем за подарками или нет?? - тормошил его Гексли, собирая свитер на спине в складки.
- Едем.
- Когда?
- Сегодня.
- Знаааааю я твое "сегодня"! - не купился Гексли. Габен почувствовал, как в лопатки ему уперлись острые локотки, - Эй, остался же последний день до Нового года! И если мы опоздаем, и все магазины закроются, и мы так ничего и не купим...
Ну конечно, подумал Габен. Для всех они закрываются после восьми, но специально для тебя - вот прям с минуты на минуту. Габен зарылся лицом в подушку и вяло что-то пробурчал оттуда. Хуже всего на него действовали чьи-либо уговоры и упрашивания. С дивана, такого невообразимо удобного, подняться вдруг оказалось не легче, чем из глубокого сугроба. А уж оторвать голову от подушки...
Всюду-то этот мальчишка суетился, вечно куда-то спешил... Он и из обычного похода за подарками готов был устроить целый кипеш. А раз уж Гексли навострил куда-то лыжи с утра пораньше - ему все становилось нипочем: и холод, и метель, и гололед, и пробки на дорогах...
... тем более что и не ему предстояло с ними справляться.
Снаружи погода и впрямь оказалась неласковее, чем в окне теплой комнаты. Чего-то не поделила стайка расчирикавшихся воробьев в кустах, снежинки завертелись в воздухе сумбурнее и суетливее. Одна из них вцепилась Габену в бровь шестью холодными лапками, другая залетела в ноздрю. Щурясь изо всех сил, то и дело оступаясь, он брел сквозь летящий в лицо снег, за мелькающим впереди ярко-красным мазком шарфа Гексли. Мальчишка скакал по сугробам как-то не в пример шустрее него, словно на ногах были снегоступы. На улице было белым-бело - если б Морчун выбежал на такую, его и днем и с фонарем было бы не отыскать. Хоть узорами весь двор расписывай; что Гексли, к слову, уже и делал, оставляя на чужих машинах рожицы и смайлики.
Должно быть, снег шел ночь напролет, и все машины во дворе стояли, убранные в одинаковые белые, чуть поблескивающие бархатом "чехлы". Так что габеновская Мазда Фамилия отыскалась не сразу.
- Приветик, Золушка! - поздоровался с машиной Гексли, ласково похлопав по капоту.
Какие нелепо-ласкательные прозвища он ей только не придумывал: и "наша Снежиночка", и "наша Снегурочка", теперь вот - "наша Золушка"... Сам же Габен чаще всего называл свою машину "бледнопоганистой сволочью", самодовольно имея на то право, и считал, что есть в этом свой особый шик. К тому же, уж очень уморительно обижался мальчишка, когда Габен обзывал Мазду, и тут же кидался отстаивать ее "фамильную" честь.
- Да помою я ее, помою, - отмахнулся Габен, расслышав намек.
- Все обещаешь, - хихикнул Гексли и мазнул пальцем по двери машины. На ее поверхности остался чисто-белый след, на пальце - грязно-серый.
- Ого, так вот она какая на самом деле! - Гексли восхищенно пригляделся к сияющей полоске, - Я уж и забыл...
- Между прочим, неплохая защита, - вяло попытался оправдаться Габен, - Чистую мне бы ее уже всю поисцарапали...
- Да я понял. Ничего, когда продадим твою Золушку - купим тебе новую вот такого цвета, - Гексли показал подушечку пальца, - Такая пачкаться не будет, разве что слегка перекрашиваться!
- А тебе бы все издеваться..., - беззлобно проворчал Габен из-за поднятой крышки капота. Вечно с этой бледнопоганистой сволочью что-то не ладилось: то замок замерзнет, то лобовое стекло вдруг начнет запотевать изнутри, то теперь фара перегорела...
- Сядь в машину иди, - велел он крутящемуся рядом Гексли.
- Не хочу, - непоседа мотнул головой, - Там скучно. Давай я лучше пока ее от снега почищу?
Подумав, Габен все-таки достал ему щетку: хорошо знал, что когда эти ловкие ручонки не были ничем заняты - они начинали отменно пакостить. Затем принялся возиться с цоколем и контактами, пока Гексли мах за махом "расчехлял" машину (в основном, себе же на ботинки и красно-зеленые штаны), подпрыгивая и все никак не дотягиваясь до середки крыши. На расчищенные участки тихо ложился новый снег. Мимо проходили хозяева других машин, глядели на скачущего вокруг Мазды снежинчато-клетчатого Гексли и почему-то улыбались.
Через полчаса, закончив с фарой, Габен закрыл капот, закинул перегоревшие лампочки в бардачок и обошел машину со всех сторон. Сразу было видно, как старательно, на совесть почистил ее Гексли, даже намерзший лед со стекол и швов соскреб, и...
... ага. Ну конечно.
- Эй, парень, - Габен подозвал Гексли, уже успевшего чинно устроиться на переднем сидении, и указал на местечко пониже замка, - А вот это было лишним. Совсем лишним.
С видом нисколько не виноватым, будто он сделал что-то ужасно милое, Гексли хихикнул в перчатки. На пятимиллиметровом слое грязи, так хорошо защищающем машину от царапин, красовалась надпись. Четкая, аккуратненькими такими печатными буквами, словно писали мелом на коричневатой доске: "ПАмой мИня, Габен!!!". А рядом с ней - выразительная и грустная... хотя чего уж там - поистине горестная рожа. Габен поскреб шкодливое художество щеткой. Грязь размазалась, надпись стала чуть менее четкой и разборчивой, но деться никуда не делась.
"Вот ведь лажа", - почесал в затылке Габен.
"Вот ведь Габен", - возмутилась Лажа, поняв, что больше с ней никак бороться не собираются.
Хозяину машины оставалось только вздохнуть, сесть за руль и пристегнуться.
- А теперь мы едем за подааааарками! - радости Гексли не было предела. И Габен, улыбнувшись, с удовольствием этот предел положил:
- Сначала мы поедем на мойку. Потому что ты как хочешь, а я с этой "граффитью", - он ткнул оттопыренным большим пальцем за окно, - по городу раскатывать не собираюсь.
Телефонный разговор- Так мы договорились? Да-да, как обычно, в семь вечера по Москве.
Бальзак дернулся, услышав из соседней комнаты поочередно взрыв, забористо-матерный вопль и звук врезавшейся в стену пластмасски.
- А у нас все нор... как обычно, в общем. Нет, я в порядке, и дом тоже пока стоит. Просто галактика на тридцатом уровне попалась такая... господствоупорная, знаешь, - пояснил Бальзак своему обеспокоенному собеседнику, - Так о чем мы говорили?...
- Ага. Меняю "Поцелуй" на "Картошку". Хорошо, буду ждать. Пока.
Не успел Бальзак нажать отбой, как в дверях, словно по волшебству, появился Наполеон. Хмурый, раздосадованный, поверженный, в пух и прах проигравшийся Наполеон. Бальзак только вздохнул: везло же ему в последнее время на такие вот паршивые "чудеса".
- Поцелуй, значит, на картошку меняешь, - протянул Наполеон с каким-то нехорошим любопытством в голосе, - да? Ну и, позволь уточнить, на какую же: пюре или фри?
- Кое-кто обещал не подслушивать мои телефонные разговоры, - напомнил ему Бальзак вместо ответа.
- Ну извини, кое-кто слишком громко их разговаривает! Слишком громко и слишком уж нагло. С кем это ты там обсуждал свои гурманско-амурные делишки?
- С Дюмой, с кем же еще, - Бальзак буднично пожал плечами, - И вовсе не аму...
- С Дюмой, значит. Ну понятно, - Наполеон с сопением втянул воздух и так же медленно и шумно его выдохнул, - Баль, ответь мне только вот на что: почему именно с ним? Мне - изменять - с Дюмой, а? Я простил бы тебе еще Джека, простил бы Гексли, Робеспьера бы простил, на худой конец, но Дюму!... Он же... Да у него за плечами какой-то кулинарный колледж, даже не институт, он скучный ограниченный домосед, и нос у него, как... картошка, мать ее!
- Может, дашь мне уже слово ска..., - начал было Бальзак, но Наполеон и слушать не хотел.
- Или что - может, я тебя по ресторациям мало вожу? И ты теперь у нас как из голодного края, а?
- Да послушай же...
- Ну согласен, может, и недостаточно! - Наполеон ожидаемо повысил голос, - Может, ты со всеми этими акроме да фуа-гра соскучился по простой домашней еде - хорошо, тогда... я научусь готовить! - выпалил Наполеон и сам потрясенно задохнулся от столь решительного шага, - Видишь, ради тебя я на что только не иду! Но неужели нельзя было меня об этом просто попросить? По-человечески? Обязательно нужно было затевать всякие демонстративные разговорчики за спиной?!
- Нап...
- Да и ты сам тоже хорош, - ноздри Наполеона возмущенно раздувались, - Когда я с тобой только познакомился - сразу подумал: "Ох ты, ну до чего высокоморальный человек!". Каждый поцелуй у него - только по любви, секс у него - только после свадьбы... А теперь - куда же подевались все твои высокие морали? Сегодня ты поцелуй за картошку продаешь, завтра - мою империю за пончик?!
- НАП!!! - наконец не выдержал Бальзак.
И Наполеон тут же закрыл рот; ну да, не каждый день твой дуал, с его-то негромким медвяным голоском, гаркает на тебя так, что эхо по углам вибрирует. Кажется, выстрели сейчас Бальзак в потолок - эффект и то не был бы таким впечатляющим.
- Ты, как всегда, ничего не понял, - как ни в чем не бывало продолжил Бальзак в своем обычном тоне, - Я разговаривал с бетой.
- А, ну конечно, - снова взъерошился Наполеон, - Мало тебе Дюмы, ты уже со всей бета-квадрой готов... ээ, в смысле?
- Дюма. Мой бета-ридер. "Поцелуй" и "Картошка" - фанфики, - Бальзак заглянул ему в глаза снизу вверх, только что пальцами перед носом не пощелкал, - Отпустило?
Проворчав себе под нос что-то вроде "Знаю я эти ваши "фанфики"...", дабы не казаться самому себе бОльшим кретином, чем он сам же из себя сделал, Наполеон удалился.
- Но идея с готовкой мне понравилась, - проводил его Бальзак почти не насмешливой репликой. Затем протянул руку и не глядя шлепнул пальцами по растопыренной потной ладошке Лажи. Хоть она и обосновалась в его личной жизни давно и прочно - иногда ему удавалось с ней неким образом... "побрататься".
И тогда Бальзак становился действительно опасным для чужого самолюбия типом.
КурганВсе давно привыкли к тому, что Дюма, хоть он и славный парень и душа компании (если и не всякой, то их-то точно), - редко мог чем-то удивить.
Однако если такое случалось, то Дюма старался, чтобы это "что-то" было хорошим и приятным для всех.
Так что когда именинник торжественно внес в комнату большое блюдо, гости перестали перебрякиваться приборами по тарелкам, булькать напитки в бокалы, болтать, острить, смеяться и застыли в немом восхищении. Оно и было с чего: торт на блюде высился - всем тортам торт. Такие живописные зеленые холмики они до этого могли видеть, в лучшем случае, на открытках, или на страницах сказок, ну, или в кондитерских, где делают торты на заказ. Вроде глаз и радуется, но ни понюхать, ни лизнуть толком. А тут... такая красота, не на бумаге и не за витринным стеклом, вот-вот должна была оказаться у них на тарелках... Все эти листочки-кусточки, словно Дюма каждый из них вылепливал своими руками, и яркие цветы, словно не марципановые, а живые засахаренные, и блестящие на их тоненьких лепестках капельки-драже...
Словом, впечатлены были все. Даже Бальзак, который в пестрой многошумной компании успел заскучать раньше остальных, оживленно поднял бровь. А в родственниках у бальзачьей брови ходили разводные мосты, не иначе: в смысле, выгибал он ее вот так, медленно и красиво, по особым случаям. Для такого его нужно было по-настоящему чем-то удивить.
- От это дааа..., - первым оценил Джек вынесенное гостям. От изумления - даже не в рублях. - Прямо как из ресторана. Из "Калипсо".
- Хм, - неопределенно отозвался Дюма, по столичным ресторанам не хаживавший и ни в одном из них не работавший.
- Постой, не разрезай! - замахал руками Гюго, - Дай еще немного таким чудом полюбоваться.
Дюма польщенно зарделся: Гюго определенно лучше Джека знал, какие комплименты делать своему "зеркальщику".
- Правда, ребят, вы мне такой замечательный праздник устроили..., - именинник смущенно-благодарно потупил взор, - Я и решил тоже сделать вам приятное... такой вот тортик, под названием "Эльфийский холм".
- Эльфы! - разволновался Есенин, прижимая кулачки и губам и экзальтированно трепеща ресницами, - Они!... Да они...
- ... они же скотоели? - насмешливо подал голос Бальзак со своего места.
Каждый, конечно, выражал свои восторги, как умел.
- Не "скотоели", а "скоя'таэли"*, - авторитетно поправил его Гюго, еще один ярый чтец фэнтези в их компании, - Слушай, не порть момент.
- Вот именно! - поддержал Есенин, еще один неистовый эльфопоклонник в их компании, - Дивный Народ прекрасен и светел, и никогда не желал людям зла!
- Ой ли? У Толкиена эльфы - все-таки достаточно озлобленные существа, у Сапковского - чванливые и завистливые, у Пратчетта - больные садисты, у Пехова - малоотличимы от орков, про дроу у Сальваторе я и вовсе молчу..., - педантично перечислил Бальзак и послал Гюго ехидную улыбку.
- А как же ирландский фольклор? - сделал тот последнюю попытку.
- Похищали людей, морочили им головы и внушали смертную тоску по волшебной стране, - любого из присутствующих Бальзак мог заткнуть за пояс не только по части фэнтези, но и по части мифологии.
- И вообще, - он критически пригляделся к цветам на торте, с которых, казалось, вот-вот вспорхнут бабочки, - Что-то не вижу я здесь никаких эльфов. Куда подевались?
- У кого-то вот ни на грамм воображения! - фыркнул Гюго.
- Кто-то преисполнен наблюдательности, - парировал Бальзак, - Раз холм у нас эльфийский, а эльфов не видно, - значит, они внутри него. И, значит, холм уже не холм, а... курган, - подытожил Бальзак.
Кто-то тихонько прыснул, кто-то зашелся хохотом - и после этого всем стало вдруг откровенно не до прекрасного торта. Подобрав слюнки, гости пустились в бурное обсуждение, что же делать с холмом, погребенными в нем эльфами и названием. Альфа настаивала на дюмском варианте: у них явно не хватало юмора поедать чью-то могильную насыпь. Гамма, смеясь, предлагала бальзачий вариант: у них не хватало кое-чего другого. Совести, например. Бальзак и Гюго, отрешившись от всей этой суеты сует, препирались между собой, уютно и с упоением.
- Совсем уже оборзел: именины в похороны превращать! - негодовал Гюго.
- Ну надо же! Тебе, значит, можно по-идиотски шутить, а мне нельзя? - в свою очередь возмущался Бальзак.
- У меня НЕ идиотские шутки!
- Так, братцы, ну все, хорош! - не выдержал наконец виновник торжества и постучал по столу ручкой ножа. Дюма пытался выглядеть грозно и даже хмуриться, но тщетно: приплясывающую на губах усмешку ничем нельзя было унять, - Я тут старался, пек для вас такой торт, а вы его вдруг братской могилой решили обозвать, ну нет, не бывать этому! Давайте его уже есть, что ли. Передавайте тарелки, сейчас я разрежу наш "Эльфийский курган"... тьфу, черт!!!
После этого со смеху покатился даже Габен.
- Мне послышалось, или тортик у нас только что... самонарекся? - десертно-сладким голоском осведомился Бальзак, - Тут теперь бэз вариантов, по-моему.
Переглядываясь и перехихикиваясь, гости принялись за самозваный торт с чаем. Лица у всех теперь были какие-то странноватые, словно они украдкой пытались распробовать в бисквите тонкий привкус эльфийского праха.
- Да ладно тебе, - Бальзак ободряюще ткнул локотком малость стушевавшегося Дюму, - Отличный сюрприз получился. Давай же отведаем его в память обо всех наших достойно павших эльфийских товарищах...
- Знаешь, - Дюма зловеще хмыкнул, - Не будь ты моим лучшим другом с давнишних времен - прямо сейчас отпилил бы тебе голову лопаткой для торта. А я ведь могу, ты знаешь.
- Знаю. Можешь, - с серьезной улыбкой кивнул Бальзак.
- Давайте че-нить споем имениннику, - задумчиво предложил Гюго.
- "Многую лета" на квэнье или "Эльфийскую заупокойную" на синдарине? - тут же ввернул Джек.
В результате затянули нечто альтернативное. Подпевала всем сокрытая от взоров смертных, как то эльф, Лажа. Причем ужасно фальшивила.
_____________________________________________________
*А. Сапковский, "Кровь эльфов"
Фандом: соционика
Автор: Черный голубь
Размер: драббл
Жанр: повседневность, юмор
Персонажи: Дюма, Дон Кихот, Габен, Гексли, Бальзак, Наполеон, Гюго
Рейтинг: G
Сюжет: Потому что каждому из нас, в конце концов, давно или недавно, пару раз или все двести, по мелочи или по-крупному, самым нелепым или самым невероятным образом - но случалось наЛАЖАть в жизни так, чтобы оно вошло в историю. Причем вошло бы в нее торжественно и с достоинством.
РтутьВсе началось с того, что Дюма разбил градусник.
Точнее, все началось с того, что Дюме в очередной раз примерещился нездоровый румянец и горячий лоб у Дона. Возможно, поводов беспокоиться у него и не было бы, не пропляши Дон весь вечер вокруг своей машины, без шапки и без шарфа, хорошо хоть куртку накинул. Погода гнала с севера сплошную облачную муть какого-то апокалиптического грязно-рыжего оттенка, мела небо ветками деревьев, стряхивала с них снег - словом, всячески давала понять, что шутки шутить она не собирается. Даже с такими помешанными автолюбителями, как Дон.
Градусникопихание и градусникодержание Дон перенес стоически, уж он-то на личном опыте знал, что сопротивление бесполезно, а иногда и болезненно. Посидел-погрел градусник да спокойно вернулся к открытой на ноуте "Автопанораме", прикидывая, что еще протюнинговать своей Хонде Интегре. Градусник показал тридцать шесть и семь, отчего Дюма как бы даже немного расстроился.
– Может, ты его неправильно держал? – на лоб Дона легла теплая ладонь, – Кажется, у тебя все же температура, – пробормотал Дюма себе под нос.
Взяв за один конец, он принялся стряхивать градусник, и в этот момент на поблескивающую в воздухе стеклянную трубочку игручей кошкой кинулась Лажа. Очередной резкий трях пришелся как раз ртутным резервуаром о край стола. Дон, отвлекшийся от журнала, уже увидел, как брызнули мелкие осколки и весело разбежались юркие серебристые шарики.
Надо отдать ему должное, Дон не растерялся; быстренько принес на место происшествия банку, свернутую совочком бумагу, шприц, фонарик и под испуганные причитания Дюмы приступил к демеркуризации. Все ртутные шарики он собирал с каким-то странным энтузиазмом, словно сам был давно не прочь разбить эту бестолковую штуку - градусник, только чтобы заиметь у себя пару этих блестящих капелек. Приехавших потом эмчээсников Дон встретил немногословно и недружелюбно, и все косился на банку голодными глазами: он решительно не понимал, почему ртуть, которую он добыл собственными руками и для собственных хозяйственных нужд, забирает себе кто-то другой.
У каждого, в конце концов, свои маленькие слабости.
Дюма, уже приготовивший швабру и пылесос вылизывать комнату, захотел помочь Дону собрать остатки ртути и попытался подцепить крохотный ускользающий комочек - руками. За что немедленно и получил по тем самым рукам.
- Да что ж ты делаешь-то! - сердито зашипел Дон, заталкивая «помощника» в ванную и открывая бешеную, исходящую паром струю воды, - Мой давай быстрее! Лучше мой, с мылом!
- А что такого? - спросил Дюма, морщась от того, что вода была все же горячее терпимого, но не смея выдернуть руки из-под потока.
- Как это - "что такого"?... - Дон аж растерялся на минуту, - Это же... ртуть... она же ртуть, а ты ее так... голыми руками...
Про ртуть Дюма помнил, по правде, только то, что ею опасно дышать. Не дождавшись ответа, Дон посмотрел на Дюму в упор:
- У тебя в школе что по химии стояло?
- То же, что у тебя по литературе, - надулся Дюма.
- Да-да, и князь Андрей у нас был, как дуб, - огрызнулся Дон: школьное сочинение, в котором он примерно так и написал, было одной из самых печальных страниц альманаха доновских школьных дней.
Дон уселся на прикрытое крышкой сиденье унитаза и по-деловому уперся руками в колени.
- Ртуть. Восьмидесятый элемент периодической таблицы, - проговорил он менторским тоном, - В обычных условиях - жидкий металл и тиоловый яд по совместительству. Дома у нас содержится в лампах дневного света, термометрах и градусниках. Испаряется при комнатной температуре. Пары ртути бесцветны и очень ядовиты. Но через кожу, – Дон посмотрел на руки Дюмы, которые тот как раз вытирал махровым полотенцем, – она тоже впитывается. Дальше все банально: слюни, боли, тошнота, кровоточащие десны, паника, скорая помощь. А главное, все последствия отравления ртутью могу проявиться не сразу.
– «Не сразу» - это через сколько? – поинтересовался Дюма; поразмыслив, он отправил полотенце в корзину для грязного белья.
– Через несколько месяцев.
Проведя такой вот краткий ликбез, Дон с чувством выполненного долга отправился дочитывать про задние и передние амортизаторы. Дюма после всех этих подробностей, особенно последних, почувствовал себя вдруг как-то нехорошо.
И Дон, и Дюма полагали, что общими усилиями выдворили Лажу из комнаты целиком и полностью, раз и навсегда. Но Лажа оказалась хитрее.
Через пару дней Дюма подошел к Дону с таким вопросом:
- Скажи, а ртуть - она тяжелее воды?
- Да, - ответил Дон, не выныривая из чтения целой эпопеи об оптимизации направления воздушных потоков с помощью диффузоров автомобиля, - Литровая бутылка ртути весит больше, чем ведро воды.
- Ага. И в воде ртуть не растворяется?
Дон призадумался, вспоминая:
- Шесть сотых милиграмма ртути в литре воды, и то при отсутствии кислорода, - наконец сообщил он.
– А, – согласился Дюма и моргнул.
- Это значит, что растворяется, только очень плохо, - внес ясность в свои же слова Дон.
- Тогда, наверное, зря я ее в раковину слил..., - продолжил Дюма как-то уж совсем робко и виновато.
- Ну разумеется. Эта хрень ж оседает в трубах, фиг ее потом оттуда достанешь, да еще всякие испарения из-за горячей воды... ты ЧТО сделал? - наконец полностью вникнув в то, что ему только что поведали, Дон дернулся так, словно его хорошенько щелкнуло электрической искрой из двигателя, а затем медленно развернул кресло к Дюме.
- Ну, просто я сегодня увидел - что-то блестит под столом, а это оказался еще один шарик, совсем маленький, я не знал, куда его деть, ну и решил вот...
- Стоп-стоп-стоп-стоп, - Дон даже затряс головой, прижав руки к вискам, - Давай-ка теперь с самого начала. Значит, ты нашел чертовски токсичную штуку, двух граммов которой хватит, чтобы загрязнить шесть тысяч кубометров окружающего воздуха, и не придумал ничего лучше, чем спустить ее в городскую канализацию?
Дон начинал подозревать, что у Дюмы по химии не просто стояла двойка с минусом - химия в его средневековой школе вообще была объявлена алхимией и запрещена церковью для преподавания.
- Ну... в общем и целом, да, - Дюма втянул голову в плечи, - Это очень опасно? Что же теперь будет?...
Дон уже собрался было успокоить своего непутевого друга и честно ответить, что с такого количества ртути в воде никому ничего плохого не сделается, но... видя, какими искренне встревоженными глазами глядит на него Дюма, решил: нет, такой шанс упускать нельзя. Он чуть наморщил лоб, напряженно свел брови, поджал губы и сокрушенно покачал головой:
- Плохо, это все очень и очень плохо, дружище: ты ведь только что отравил городу все колодцы. Теперь эта ртуть попадет в сточные воды, вместе с ними загрязнит реку, впитается в почву и начнет постепенно убивать все живое: рыб, растения, насекомых, птиц, животных... Потом, конечно, очередь дойдет и до людей. Ну и поскольку ртутные пары в семь раз тяжелее воздуха, они никуда не денутся и, переходя из газообразной фазы в твердую, будут регулярно выпадать на наши бедные головы вместе с атмосферными осадками... Одним словом, этот город обречен.
Возможно, Дюма и был несколько непросвещенным относительно элементарных бытовых вещей человеком, но злым он не был однозначно. Поэтому новость Дона о том, что произошло, сразила его наповал.
- О нет... нет! - простонал он, присев на краешек дивана и утыкаясь лицом в ладони, - Подумать только, Дон, я же убил... целый город!
- Да ладно, мне он никогда не нравился, - беззаботно хмыкнул Дон, - Давай лучше придумаем, куда мы с тобой отсюда переедем, пока не поздно. Я вот в Тайланд хочу.
Если бы Дюма поднял на него глаза в этот момент, то наверняка разглядел бы искорки дурного озорства в глазах Дона, очень хорошо ему знакомые. Но он был слишком глубоко погружен в мысли о своем злодеянии, внезапном и ужасном. К тому же, сквозь решетку из сплетенных пальцев немного-то и поразглядываешь.
- О чем ты говоришь?! Какой переезд! какой Тайланд! - воскликнул Дюма, чуть не плача на полном серьезе, - Слушай, может, и правда еще не поздно все исправить, а?? Давай... позвоним куда-нибудь... кому-нибудь... сообщим, предупредим...
Одной рукой Дюма уцепился за рукав Дона, пытаясь встать, другой лихорадочно зашарил по столику рядом в поисках телефонной книжки и телефонной трубки. Руки у него порядком дрожали.
- Давай просто заткнемся и успокоимся? - предложил ему Дон, хлопнув по плечу так, что тот резко сел обратно на диван, - Наивняк.
Дюма растерянно сморгнул, по-прежнему ничего не понимая - но ухмылка Дона была такой подозрительной, что… Этот невыносимый человек один, наверное, умел ухмыляться так - добродушно и вместе с тем гнусно донельзя.
- Сколько ты ртути-то из-под стола достал?
Дюма показал щепотку, в которой уместился бы кончик булавки.
- Нормально, - махнул рукой Дон, приглядевшись, - Про людей ниче не знаю, а вот крысы с тараканами в канализации точно все передохнут. Хотя... нет, насчет тараканов тоже не уверен: эти, знаешь, способны выжить даже на радиоактивной помойке...
- Козел, - обиженно засопел Дюма, на что Дон только снисходительно взъерошил ему волосы.
"И ведь в чем-то ну такой умный человек. А в чем-то... Ртуть в канализацию, это ж надо. Ну хорошо хоть не пальцы в розетку".
- Держи, - Дон достал из футляра еще один градусник, новый, и вручил Дюме в знак не то утешения, не то примирения, - Этот - электронный, так что можешь смело швырять его обо что угодно и сколько угодно. Если из такого что и просыплется, то только микросхемы.
Последнее Дон проговорил с затаенной надеждой в голосе: микросхемы из градусника ему, видимо, были нужны не меньше капель ртути в банке.
А Лажа лихо неслась вперед по канализационной трубе верхом на блестящем серебристом шарике, словно малыш на надувном пузыре по желобу водяной горки. И скоро какой-то голубь, неудачливый и грязный, должен был пасть первой ее жертвой.
РассольникРаскрасневшегося на морозе и немного сгорбленного под тяжестью сумок Дюму сюрприз поджидал прямо на кухне.
- Ого, раненько ты сегодня, - Дон отсалютовал вошедшему ножом с болтавшимся на нем грязным лоскутком кожуры, - А я вот тут помочь тебе решил, картошечки к ужину почистить..., - и скромно опустил глаза к плодам, точнее, клубнеплодам своего труда, бледно желтевшим сквозь кромку воды.
«Вот так сюрприз», – подумал Дюма, - «Почти чудо».
Дон вдруг решил помочь ему с готовкой. Не то что бы Дюма был конченым параноиком, но первой его мыслью стало: «Где же ты накосячил, родной?». Он даже незаметно принюхался – обычно неудачи Дона выдавал запах, зачастую чего-нибудь паленого и жженого (например, проводки). А если уж заикаться о делах кухонных, то совсем интересно выходило. Как-то раз Лажа нашептала Дону, что неплохо было бы помочь по хозяйству и дуалу. И Дон – человек не внушаемый, но добрый, – расстарался: протер столы, наточил ножи, разморозил и помыл холодильник, заодно выбросил из него «те раскисшие порченые овощи»… как потом оказалось – нормальные, просто заранее приготовленные на винегрет. «Этот картофель какой-то странный был: склизкий и мягкий, прямо в пальцах разваливался. То ли перемерз, то ли у кого-то в погребе перележал, ну, я и выкинул весь», – тараторил он Дюме, и без таких вот объяснений немного ошарашенному бардаком на кухне и пропажей продуктов.
В этот раз в доме не пахло ничем подозрительным и специфическим. Дюма заглянул в кастрюлю, прикидывая, куда же теперь все это добро пойдет. Картошка была почищена прекрасно: кожуру сняли аккуратной, тоненькой, почти непрерывной спиралькой, как стружку с карандаш; все точечки и глазки были старательно вырезаны, на их месте остались неглубокие ямки. Дон смотрел на него, как обычно, прямо (а не вниз или на правое плечо, как бывало, когда он знал, что виноват, но не хотел признаваться). Только в глазах светилось выжидающее «похвалишь ты меня уже, нет?».
И Дюма решил, что это, в конце концов, нехорошо: припоминать человеку его пустячный промах век вечный.
- Спасибо за помощь, - от чистого сердца поблагодарили Дона, у того на лице сразу появилась улыбка, сияющая, как начищенный бок той же кастрюли, в которой плавала картошка.
– Для рассольника многовато. Может, еще чуть-чуть почистишь, а я ее потом пожарю?
– Без проблем, – согласился Дон, и с еще бОльшим рвением принялся орудовать ножом.
Недаром говорят, что двум хозяйкам (или хозяинам) на одной кухне не бывать – ибо в противном случае не бывать и самой кухне, но Дона в этом плане можно было только похвалить. Он не лез под руку, не лез в кастрюлю, не сновал туда-сюда, путаясь под ногами, и то, что ему поручали, делал аккуратно. Вот только он никогда – вообще никогда и ничего не уточнял. В смысле, не переспрашивал.
И не сомневался в том, что все идет, как надо.
Дюма ответил на звонок и прижал телефон плечом к уху, не выпуская из рук пучок сельдерея и нож. Рассиживаться со всеми удобствами и трепаться по телефону о пустяках и о «вечном», смеясь и отвечая на дружеские подначки, не позволял суп, который, как известно, сам себя не приготовит. Хорошо, что такие разговоры, при должной сноровке, не отвлекали от его занятия. Другое дело, что обычно Дюма бывал на кухне один; резал, помешивал, жарил, чистил, досаливал, доперчивал – все сам. И следить нужно было только за собой, а не за собой и молчаливым, увлеченным, уверенным, что все правильно делает, Доном.
К тому моменту, как Дюма напомнил кому-то, во сколько ждут гостей, Дон уже ссыпал нарезанную копченую колбасу в кипящее варево.
- Молодец, - Дюма с интересом заглянул в свою же кастрюлю через плечо Дона, - Это что такое?
- Колбаса, - не понял Дон.
- Мне кажется, или ты ее действительно… не ошкурил? – Дюма зачерпнул ложкой бульон с несколькими кусочками сервелата.
– Так шкурка же пищевая, – фыркнул Дон с таким видом, будто Дюма придрался к сущей мелочи, – В смысле, ее можно употреблять в пищу.
В самом деле: если в такой суп летели пикули, трепанги, гусиные потроха и рыбные консервы – много ли вреда будет с колбасных шкурок?...
– Конечно, – Дюма медленно слил содержимое ложки обратно в кастрюлю, – Можно. Но не нужно.
***
– Рассольник «по-деревенски»? Такого я у тебя еще не пробовал.
Очередной кусочек кожицы отправился на салфетку, которую пришлось предложить гостю, чтобы было куда складывать, ага, те самые шкурки.
Дюма только закатил глаза. В том, что приготовлено вкусно, он не сомневался, вот только есть в этот раз было как-то хлопотно.
– Не смешно.
– Ну почему же, смешно, – не согласился гость, - Это такой тонкий кулинарный юмор. Если картошка по-деревенски – в мундирах, то рассольник по-деревенски – в шкурках. Точнее, с ними.
– НЕ смешно, – еще раз повторил Дюма и строго посмотрел на гостя.
Но тот только ухмыльнулся, так же противно, как и примостившаяся на соседнем табурете Лажа.
НадписьЗа окном шел снег. Ветра не было ни малейшего дуновения.
Габен лежал на заправленном диване, практически одетый для выхода на улицу. Нет, он почти уже не был сонен, и не был пьян, и не был болен, и в апатии тоже не пребывал. Ему просто нравилось лежать вот так, на животе, свесив к полу одну руку и подложив на подлокотник подушечный валик для удобства. Нравилось поддаваться такому вот воскресно-утренне-лежательному настроению. Нравилось глядеть на опускающиеся вниз, отпархивающие в разные стороны и иногда взмывающие вверх мохнатые снежинки сквозь прорешки белой кружевной занавески. Если глядеть долго - начинало казаться, что все цветы, гроздья и узоры на ней приходят в движение и вот-вот рассыплются снежным прахом прямо на подоконник.
Падающий снег - вниз, вверх, в стороны, - слегка гипнотизировал Габена. Конечно, с тем же успехом это делали мягко мерцающий свет и волнующаяся вода. Но только в снегопаде Габен мог расслышать такую ни с чем не сравнимую, неповторимую т и ш и н у. Эта тишина сама звенела чистейшим звоном, когда снежинки, на доли секунды задевали друг друга гранями, и таяла на кончиках пальцев. Любой посторонний звук в ней немел, точно заметаемый на снежном покрове след...
- Йййййиххххх!
В гостиную с веселым писком вкатился Гексли на своих вязаных, малиновых в белую пестринку носочках. Именно вкатился: с тех пор как он открыл для себя такое чудесное свойство их линолеума, как скользкость, - иначе он по дому, видимо, не передвигался.
- Вставааай, ну сколько можно валяться без дела! - как всегда, без предупреждения и без спроса Гексли с разбега (или с раската?) напрыгнул на него так, что диван скрипнул, Габен крякнул, а довольное недоразумение уселось сверху.
Когда солнце вставало для этого неугомонного мальчишки - один Бог и ведал. Хотя Габен частенько подумывал о том, что перво-наперво солнце просыпалось в нем самом - отблеск, этакий солнечный зайчик, задолго до рассвета. И потом этот блик в нем не угасал до самого позднего часа: искрился в глазах, проскальзывал в легком прищуре век, дрожал на длинных ресницах, гулял по мосточкам приподнятых бровей, угадывался в ямочках при улыбке, прятался в густых, зачесанных на бок волосах, кажется, даже едва тянулся за каждым его резвым движением - да и во сне, наверное, еще теплился (спать рядом с Гексли почему-то всегда было жарко).
Пара светлых почти до прозрачного глаз уставилась на Габена выжидающе и нетерпеливо. Следом за Гексли в гостиную вбежал снежно-белый длинношерстный габеновский кот Морчун. Вернее, вбежал он вовсе не за Гексли, а за своей новой игрушкой: мячиком с болтающейся на нем пушистой полосатой штуковинкой с глазками. Габен улыбнулся, глядя на то, как Морчун гоняет ее туда-сюда: до появления в доме Гексли он что-то не замечал за ним привычки вот так "беситься". Самое холеричное, на что был способен Морчун, - взобраться на подоконник и тоже следить за снежинками. Определенно, мальчишка испортил ему кота.
- Так мы едем за подарками или нет?? - тормошил его Гексли, собирая свитер на спине в складки.
- Едем.
- Когда?
- Сегодня.
- Знаааааю я твое "сегодня"! - не купился Гексли. Габен почувствовал, как в лопатки ему уперлись острые локотки, - Эй, остался же последний день до Нового года! И если мы опоздаем, и все магазины закроются, и мы так ничего и не купим...
Ну конечно, подумал Габен. Для всех они закрываются после восьми, но специально для тебя - вот прям с минуты на минуту. Габен зарылся лицом в подушку и вяло что-то пробурчал оттуда. Хуже всего на него действовали чьи-либо уговоры и упрашивания. С дивана, такого невообразимо удобного, подняться вдруг оказалось не легче, чем из глубокого сугроба. А уж оторвать голову от подушки...
Всюду-то этот мальчишка суетился, вечно куда-то спешил... Он и из обычного похода за подарками готов был устроить целый кипеш. А раз уж Гексли навострил куда-то лыжи с утра пораньше - ему все становилось нипочем: и холод, и метель, и гололед, и пробки на дорогах...
... тем более что и не ему предстояло с ними справляться.
Снаружи погода и впрямь оказалась неласковее, чем в окне теплой комнаты. Чего-то не поделила стайка расчирикавшихся воробьев в кустах, снежинки завертелись в воздухе сумбурнее и суетливее. Одна из них вцепилась Габену в бровь шестью холодными лапками, другая залетела в ноздрю. Щурясь изо всех сил, то и дело оступаясь, он брел сквозь летящий в лицо снег, за мелькающим впереди ярко-красным мазком шарфа Гексли. Мальчишка скакал по сугробам как-то не в пример шустрее него, словно на ногах были снегоступы. На улице было белым-бело - если б Морчун выбежал на такую, его и днем и с фонарем было бы не отыскать. Хоть узорами весь двор расписывай; что Гексли, к слову, уже и делал, оставляя на чужих машинах рожицы и смайлики.
Должно быть, снег шел ночь напролет, и все машины во дворе стояли, убранные в одинаковые белые, чуть поблескивающие бархатом "чехлы". Так что габеновская Мазда Фамилия отыскалась не сразу.
- Приветик, Золушка! - поздоровался с машиной Гексли, ласково похлопав по капоту.
Какие нелепо-ласкательные прозвища он ей только не придумывал: и "наша Снежиночка", и "наша Снегурочка", теперь вот - "наша Золушка"... Сам же Габен чаще всего называл свою машину "бледнопоганистой сволочью", самодовольно имея на то право, и считал, что есть в этом свой особый шик. К тому же, уж очень уморительно обижался мальчишка, когда Габен обзывал Мазду, и тут же кидался отстаивать ее "фамильную" честь.
- Да помою я ее, помою, - отмахнулся Габен, расслышав намек.
- Все обещаешь, - хихикнул Гексли и мазнул пальцем по двери машины. На ее поверхности остался чисто-белый след, на пальце - грязно-серый.
- Ого, так вот она какая на самом деле! - Гексли восхищенно пригляделся к сияющей полоске, - Я уж и забыл...
- Между прочим, неплохая защита, - вяло попытался оправдаться Габен, - Чистую мне бы ее уже всю поисцарапали...
- Да я понял. Ничего, когда продадим твою Золушку - купим тебе новую вот такого цвета, - Гексли показал подушечку пальца, - Такая пачкаться не будет, разве что слегка перекрашиваться!
- А тебе бы все издеваться..., - беззлобно проворчал Габен из-за поднятой крышки капота. Вечно с этой бледнопоганистой сволочью что-то не ладилось: то замок замерзнет, то лобовое стекло вдруг начнет запотевать изнутри, то теперь фара перегорела...
- Сядь в машину иди, - велел он крутящемуся рядом Гексли.
- Не хочу, - непоседа мотнул головой, - Там скучно. Давай я лучше пока ее от снега почищу?
Подумав, Габен все-таки достал ему щетку: хорошо знал, что когда эти ловкие ручонки не были ничем заняты - они начинали отменно пакостить. Затем принялся возиться с цоколем и контактами, пока Гексли мах за махом "расчехлял" машину (в основном, себе же на ботинки и красно-зеленые штаны), подпрыгивая и все никак не дотягиваясь до середки крыши. На расчищенные участки тихо ложился новый снег. Мимо проходили хозяева других машин, глядели на скачущего вокруг Мазды снежинчато-клетчатого Гексли и почему-то улыбались.
Через полчаса, закончив с фарой, Габен закрыл капот, закинул перегоревшие лампочки в бардачок и обошел машину со всех сторон. Сразу было видно, как старательно, на совесть почистил ее Гексли, даже намерзший лед со стекол и швов соскреб, и...
... ага. Ну конечно.
- Эй, парень, - Габен подозвал Гексли, уже успевшего чинно устроиться на переднем сидении, и указал на местечко пониже замка, - А вот это было лишним. Совсем лишним.
С видом нисколько не виноватым, будто он сделал что-то ужасно милое, Гексли хихикнул в перчатки. На пятимиллиметровом слое грязи, так хорошо защищающем машину от царапин, красовалась надпись. Четкая, аккуратненькими такими печатными буквами, словно писали мелом на коричневатой доске: "ПАмой мИня, Габен!!!". А рядом с ней - выразительная и грустная... хотя чего уж там - поистине горестная рожа. Габен поскреб шкодливое художество щеткой. Грязь размазалась, надпись стала чуть менее четкой и разборчивой, но деться никуда не делась.
"Вот ведь лажа", - почесал в затылке Габен.
"Вот ведь Габен", - возмутилась Лажа, поняв, что больше с ней никак бороться не собираются.
Хозяину машины оставалось только вздохнуть, сесть за руль и пристегнуться.
- А теперь мы едем за подааааарками! - радости Гексли не было предела. И Габен, улыбнувшись, с удовольствием этот предел положил:
- Сначала мы поедем на мойку. Потому что ты как хочешь, а я с этой "граффитью", - он ткнул оттопыренным большим пальцем за окно, - по городу раскатывать не собираюсь.
Телефонный разговор- Так мы договорились? Да-да, как обычно, в семь вечера по Москве.
Бальзак дернулся, услышав из соседней комнаты поочередно взрыв, забористо-матерный вопль и звук врезавшейся в стену пластмасски.
- А у нас все нор... как обычно, в общем. Нет, я в порядке, и дом тоже пока стоит. Просто галактика на тридцатом уровне попалась такая... господствоупорная, знаешь, - пояснил Бальзак своему обеспокоенному собеседнику, - Так о чем мы говорили?...
- Ага. Меняю "Поцелуй" на "Картошку". Хорошо, буду ждать. Пока.
Не успел Бальзак нажать отбой, как в дверях, словно по волшебству, появился Наполеон. Хмурый, раздосадованный, поверженный, в пух и прах проигравшийся Наполеон. Бальзак только вздохнул: везло же ему в последнее время на такие вот паршивые "чудеса".
- Поцелуй, значит, на картошку меняешь, - протянул Наполеон с каким-то нехорошим любопытством в голосе, - да? Ну и, позволь уточнить, на какую же: пюре или фри?
- Кое-кто обещал не подслушивать мои телефонные разговоры, - напомнил ему Бальзак вместо ответа.
- Ну извини, кое-кто слишком громко их разговаривает! Слишком громко и слишком уж нагло. С кем это ты там обсуждал свои гурманско-амурные делишки?
- С Дюмой, с кем же еще, - Бальзак буднично пожал плечами, - И вовсе не аму...
- С Дюмой, значит. Ну понятно, - Наполеон с сопением втянул воздух и так же медленно и шумно его выдохнул, - Баль, ответь мне только вот на что: почему именно с ним? Мне - изменять - с Дюмой, а? Я простил бы тебе еще Джека, простил бы Гексли, Робеспьера бы простил, на худой конец, но Дюму!... Он же... Да у него за плечами какой-то кулинарный колледж, даже не институт, он скучный ограниченный домосед, и нос у него, как... картошка, мать ее!
- Может, дашь мне уже слово ска..., - начал было Бальзак, но Наполеон и слушать не хотел.
- Или что - может, я тебя по ресторациям мало вожу? И ты теперь у нас как из голодного края, а?
- Да послушай же...
- Ну согласен, может, и недостаточно! - Наполеон ожидаемо повысил голос, - Может, ты со всеми этими акроме да фуа-гра соскучился по простой домашней еде - хорошо, тогда... я научусь готовить! - выпалил Наполеон и сам потрясенно задохнулся от столь решительного шага, - Видишь, ради тебя я на что только не иду! Но неужели нельзя было меня об этом просто попросить? По-человечески? Обязательно нужно было затевать всякие демонстративные разговорчики за спиной?!
- Нап...
- Да и ты сам тоже хорош, - ноздри Наполеона возмущенно раздувались, - Когда я с тобой только познакомился - сразу подумал: "Ох ты, ну до чего высокоморальный человек!". Каждый поцелуй у него - только по любви, секс у него - только после свадьбы... А теперь - куда же подевались все твои высокие морали? Сегодня ты поцелуй за картошку продаешь, завтра - мою империю за пончик?!
- НАП!!! - наконец не выдержал Бальзак.
И Наполеон тут же закрыл рот; ну да, не каждый день твой дуал, с его-то негромким медвяным голоском, гаркает на тебя так, что эхо по углам вибрирует. Кажется, выстрели сейчас Бальзак в потолок - эффект и то не был бы таким впечатляющим.
- Ты, как всегда, ничего не понял, - как ни в чем не бывало продолжил Бальзак в своем обычном тоне, - Я разговаривал с бетой.
- А, ну конечно, - снова взъерошился Наполеон, - Мало тебе Дюмы, ты уже со всей бета-квадрой готов... ээ, в смысле?
- Дюма. Мой бета-ридер. "Поцелуй" и "Картошка" - фанфики, - Бальзак заглянул ему в глаза снизу вверх, только что пальцами перед носом не пощелкал, - Отпустило?
Проворчав себе под нос что-то вроде "Знаю я эти ваши "фанфики"...", дабы не казаться самому себе бОльшим кретином, чем он сам же из себя сделал, Наполеон удалился.
- Но идея с готовкой мне понравилась, - проводил его Бальзак почти не насмешливой репликой. Затем протянул руку и не глядя шлепнул пальцами по растопыренной потной ладошке Лажи. Хоть она и обосновалась в его личной жизни давно и прочно - иногда ему удавалось с ней неким образом... "побрататься".
И тогда Бальзак становился действительно опасным для чужого самолюбия типом.
КурганВсе давно привыкли к тому, что Дюма, хоть он и славный парень и душа компании (если и не всякой, то их-то точно), - редко мог чем-то удивить.
Однако если такое случалось, то Дюма старался, чтобы это "что-то" было хорошим и приятным для всех.
Так что когда именинник торжественно внес в комнату большое блюдо, гости перестали перебрякиваться приборами по тарелкам, булькать напитки в бокалы, болтать, острить, смеяться и застыли в немом восхищении. Оно и было с чего: торт на блюде высился - всем тортам торт. Такие живописные зеленые холмики они до этого могли видеть, в лучшем случае, на открытках, или на страницах сказок, ну, или в кондитерских, где делают торты на заказ. Вроде глаз и радуется, но ни понюхать, ни лизнуть толком. А тут... такая красота, не на бумаге и не за витринным стеклом, вот-вот должна была оказаться у них на тарелках... Все эти листочки-кусточки, словно Дюма каждый из них вылепливал своими руками, и яркие цветы, словно не марципановые, а живые засахаренные, и блестящие на их тоненьких лепестках капельки-драже...
Словом, впечатлены были все. Даже Бальзак, который в пестрой многошумной компании успел заскучать раньше остальных, оживленно поднял бровь. А в родственниках у бальзачьей брови ходили разводные мосты, не иначе: в смысле, выгибал он ее вот так, медленно и красиво, по особым случаям. Для такого его нужно было по-настоящему чем-то удивить.
- От это дааа..., - первым оценил Джек вынесенное гостям. От изумления - даже не в рублях. - Прямо как из ресторана. Из "Калипсо".
- Хм, - неопределенно отозвался Дюма, по столичным ресторанам не хаживавший и ни в одном из них не работавший.
- Постой, не разрезай! - замахал руками Гюго, - Дай еще немного таким чудом полюбоваться.
Дюма польщенно зарделся: Гюго определенно лучше Джека знал, какие комплименты делать своему "зеркальщику".
- Правда, ребят, вы мне такой замечательный праздник устроили..., - именинник смущенно-благодарно потупил взор, - Я и решил тоже сделать вам приятное... такой вот тортик, под названием "Эльфийский холм".
- Эльфы! - разволновался Есенин, прижимая кулачки и губам и экзальтированно трепеща ресницами, - Они!... Да они...
- ... они же скотоели? - насмешливо подал голос Бальзак со своего места.
Каждый, конечно, выражал свои восторги, как умел.
- Не "скотоели", а "скоя'таэли"*, - авторитетно поправил его Гюго, еще один ярый чтец фэнтези в их компании, - Слушай, не порть момент.
- Вот именно! - поддержал Есенин, еще один неистовый эльфопоклонник в их компании, - Дивный Народ прекрасен и светел, и никогда не желал людям зла!
- Ой ли? У Толкиена эльфы - все-таки достаточно озлобленные существа, у Сапковского - чванливые и завистливые, у Пратчетта - больные садисты, у Пехова - малоотличимы от орков, про дроу у Сальваторе я и вовсе молчу..., - педантично перечислил Бальзак и послал Гюго ехидную улыбку.
- А как же ирландский фольклор? - сделал тот последнюю попытку.
- Похищали людей, морочили им головы и внушали смертную тоску по волшебной стране, - любого из присутствующих Бальзак мог заткнуть за пояс не только по части фэнтези, но и по части мифологии.
- И вообще, - он критически пригляделся к цветам на торте, с которых, казалось, вот-вот вспорхнут бабочки, - Что-то не вижу я здесь никаких эльфов. Куда подевались?
- У кого-то вот ни на грамм воображения! - фыркнул Гюго.
- Кто-то преисполнен наблюдательности, - парировал Бальзак, - Раз холм у нас эльфийский, а эльфов не видно, - значит, они внутри него. И, значит, холм уже не холм, а... курган, - подытожил Бальзак.
Кто-то тихонько прыснул, кто-то зашелся хохотом - и после этого всем стало вдруг откровенно не до прекрасного торта. Подобрав слюнки, гости пустились в бурное обсуждение, что же делать с холмом, погребенными в нем эльфами и названием. Альфа настаивала на дюмском варианте: у них явно не хватало юмора поедать чью-то могильную насыпь. Гамма, смеясь, предлагала бальзачий вариант: у них не хватало кое-чего другого. Совести, например. Бальзак и Гюго, отрешившись от всей этой суеты сует, препирались между собой, уютно и с упоением.
- Совсем уже оборзел: именины в похороны превращать! - негодовал Гюго.
- Ну надо же! Тебе, значит, можно по-идиотски шутить, а мне нельзя? - в свою очередь возмущался Бальзак.
- У меня НЕ идиотские шутки!
- Так, братцы, ну все, хорош! - не выдержал наконец виновник торжества и постучал по столу ручкой ножа. Дюма пытался выглядеть грозно и даже хмуриться, но тщетно: приплясывающую на губах усмешку ничем нельзя было унять, - Я тут старался, пек для вас такой торт, а вы его вдруг братской могилой решили обозвать, ну нет, не бывать этому! Давайте его уже есть, что ли. Передавайте тарелки, сейчас я разрежу наш "Эльфийский курган"... тьфу, черт!!!
После этого со смеху покатился даже Габен.
- Мне послышалось, или тортик у нас только что... самонарекся? - десертно-сладким голоском осведомился Бальзак, - Тут теперь бэз вариантов, по-моему.
Переглядываясь и перехихикиваясь, гости принялись за самозваный торт с чаем. Лица у всех теперь были какие-то странноватые, словно они украдкой пытались распробовать в бисквите тонкий привкус эльфийского праха.
- Да ладно тебе, - Бальзак ободряюще ткнул локотком малость стушевавшегося Дюму, - Отличный сюрприз получился. Давай же отведаем его в память обо всех наших достойно павших эльфийских товарищах...
- Знаешь, - Дюма зловеще хмыкнул, - Не будь ты моим лучшим другом с давнишних времен - прямо сейчас отпилил бы тебе голову лопаткой для торта. А я ведь могу, ты знаешь.
- Знаю. Можешь, - с серьезной улыбкой кивнул Бальзак.
- Давайте че-нить споем имениннику, - задумчиво предложил Гюго.
- "Многую лета" на квэнье или "Эльфийскую заупокойную" на синдарине? - тут же ввернул Джек.
В результате затянули нечто альтернативное. Подпевала всем сокрытая от взоров смертных, как то эльф, Лажа. Причем ужасно фальшивила.
_____________________________________________________
*А. Сапковский, "Кровь эльфов"
@темы: соционика, повседневность, юмор, фанская фикция
-
-
14.01.2014 в 02:46Шприцом ртуть тоже не очень - можно кисточкой загонять. Грушей засасывать. Мелочь собирают на скотч или изоленту. Еще можно пучком медной проволоки или медной монетой.
А постобработка поверхности - раствором марганцовки с уксусом.
-
-
14.01.2014 в 19:46В МЧС действительно позвонили (специально уточнила) и работники оттуда приехали - утилизировать банку и проверить уровень ртутных паров в воздухе. Факт. Собирали ртуть шприцом без иглы - но тут уж кто во что горазд.
Постобработка марганцовкой - это, конечно, существенная деталь (видела в какой-то памятке), и пиши я не фанфик, а руководство к действиям "на случай если" - обязательно бы ее упомянула.
-
-
14.01.2014 в 22:29-
-
14.01.2014 в 22:47