Фандом: соционика
Автор: Черный голубь
Размер: драббл
Жанр: ангст
Персонажи: Бальзак, Гексли
Рейтинг: PG-13
Сюжет: "Умерла так умерла", или как говорилось в том анекдоте? Но знаешь, в чем главная проблема?
В том, что никто не умирает.
What have we done
"Господи Иисусе! Какие же мы "чужие"? Он был мой"
(Т. Капоте, "Завтрак у Тиффани")
(Т. Капоте, "Завтрак у Тиффани")
Сознание возвращалось долго и неохотно, словно пришлец с того света.
Это был самый короткий сон в его жизни. И с самым тяжелым пробуждением.
Вздремнуть вот так Гексли рухнул минут на пять, не больше. Он был уверен. Как и в том, что в эту беспробудную пропасть он падал без малейшего страха - напротив, с отрешенной радостью за то, что оно, возможно, насмерть. Что все закончилось и по новой точно не начнется.
Но сладостные пять минут беспамятства истекли, начала рассеиваться тьма и возвращаться свет. Медленно, с трудом, опираясь на подрагивающие руки, Гексли поднялся. Перед глазами все плыло и искажалось до невозможности, как в кривом зеркале. Гексли тяжело поводил головой из стороны в сторону; пока он спал, ему, похоже, успели отлить новую. Из чугуна. Как бы теперь удержать такую на тонкой шее...
Пришло осознание, что никто из них - не умер. Пришло и привело с собой неясную беду.
Возможно, сейчас предчувствие его и обманывало. Гексли помнил, что до того, как он потерял сознание, они с Бальзаком были вместе - в чем же здесь беда? Теперь Бальзак, наверное, был уже далеко и в безопасности.
Но Гексли ошибался: Бальзак лежал неподалеку.
И спал по-настоящему, не как Гексли, которого поглотил обморочный сон. Но спал неспокойно: вертелся с боку на бок, зажмуривался, и не только глазами, а всем лицом, до страшных гримас, задыхался и кричал. Гексли в жизни бы себе не вообразил, что голос Бальзака, всегда такой спокойный и негромкий, когда-нибудь вылетит из своего среднего тембра в такие дикие крики: долгие, тоскующие, перебитые хрипами сорванных связок. Расскажи ему кто-нибудь потом, после пробуждения, как он метался, визжал и стонал раненой неясытью, когда визжать уже не хватало сил - Бальзак все бы отрицал. Потому что он и сам не верил, что может впасть в подобное истерическое безумие.
Что же ему такое снилось? Кто терзал и мучил его в этом сне?
Кажется, Бальзак и был ранен. Из-за пальцев, намертво вцепившихся в складки одежды на груди, стискивающих и скручивающих их, пытающихся не то зажать поплотнее, не то вытянуть что-то наружу, не было видно, что у него там: глубокая рана или глубоко засевший обломок. Гексли изумился и этому, и за свое изумление ему немедленно стало стыдно; настолько непоколебимым и стойким выглядел ранее этот человек, что, казалось, воткни в него хоть булавку, хоть корабельным утлегарем насквозь прошей - он и виду не подаст.
Гексли ничего не понимал и мало что помнил. Но самым первым его стремлением было податься к Бальзаку и, для начала, разбудить его. Вырвать из лап кошмара, прижать к себе, укрыть собой, а на мерзкий сон - свирепо оскалиться. Прочь. Ты больше его не тронешь. Я разыщу тебя, схвачу, и ты пожалеешь о том, что приснился ему.
А потом - долго-долго гладить побелевшие пальцы Бальзака, накрыть их своими, дернуть и тянуть, изо всех сил тянуть то, что в нем засело, не выпуская, всеми правдами и неправдами, перебивая его проклятия уговорами и ласковыми словами, повторяя дорожки слез, бегущих по его лицу, подушечками пальцев... Все заживет, все срастется, все забудется. Бальзака больше не тронут, пусть только попробуют.
Пусть только он узнает, кто же сотворил с ним все это...
Но стоило лишь Гексли шевельнуться, как Бальзак очнулся. Он сел рывком, превозмогая боль, как если бы каждое промедление сейчас могло стоить ему жизни. Широко распахнутые глаза, казавшиеся больше от застывших в них слез, смотрели на Гексли с ужасом, как на тот оживший кошмар, и следили за каждым его движением. Гексли протянул руку, Бальзак отшатнулся.
- Что здесь произошло? Баль..., - Гексли успокаивающе раскрыл ладони, показывая, что не причинит вреда. И вдруг так и застыл на месте; не то что бы его остановил жест Бальзака - просто Гексли понял, что больше он не приблизится ни на пядь. И никакими просьбами и угрозами его к Бальзаку не подведут и не подтащат.
- Ты хоть что-нибудь помнишь? Кто на нас напал? Чего они хотели?
Вместо ответа Бальзак ухватился за вогнанную в него сулицу обеими руками, потянул прочь - протяжно и сдавленно взвыл, ощущая, как вместе с ней тащит добрый кусок себя, и остановился.
- На тебе столько крови... А я... в чьей крови весь я?
Гексли мельком глянул на свою руку - и мир снова поплыл, отражаясь в кривом зеркале. От запястья до самого локтя рука была исчерчена следами укусов, ссадин, глубоких царапин. Кожу изорвали так, что она потеряла всякую чувствительность. Но, к несчастью, не везде. Несмотря на накатывающую слабость, боль не успокаивалась, а напротив, усиливалась; опутывала его сетями из своих тонких красных нитей, разрасталась по всему телу деревом, глубоко пускающим корни и тянущим многочисленные ветви до самого темени. Это дерево пило не росу и не дождевую воду, а его кровь. Гексли страшно было увидеть что-нибудь еще, кроме руки; и без этого ясно, что на нем живого места не осталось.
Он коснулся своего изрезанного лица, почти видя, как от него, словно старая краска с деревянной маски, отслаивается кусочек за кусочком.
- Кажется, понял..., - проговорил Гексли, глядя на молчащего и трясущегося перед ним Бальзака, и не замечая, как сам начинает отползать от него подальше.
- Это так друг друга... мы. М-мы с тобой, да?