А июль, самый летний из...А июль, самый летний из трех летних братцев-месяцев, опять выдался дождливым. Ну, или, скорее, каким-то меланхолично-плаксивым. Поскольку если настоящий дождь и не лил целыми неделями, то все равно, день за днем что-то откуда-то капало, моросило, накрапывало, однообразно набрякивало по подоконникам и водостокам, наутро везде оставляло лужи, днем прятало за мутно-серой пеленой солнце, стекало за воротник и хлюпало под ногами. От такой унылой и тягомотной погоды и весь мир казался укрытым за стеклом, которое сплошь запотело от чьего-то дыхания… Хоть последнее обстоятельство немного обнадеживало: если на стекло дышат – значит, за этим миром наблюдают? Значит, есть Кто-То, кому этот мир еще не до конца безразличен?...
«Отчужденность», - написали на запотевшем стекле.
В этот день дождило чуть сильнее и холоднее. Прохожие, подняв воротники, пораскрывав зонты, понатягивав капюшоны и стараясь не смотреть друг на друга, спешили по домам. Или по делам, чтобы потом уж – как можно скорее по домам. Погода – дрянь, и жизнь по такой погоде – тоже. А тут еще какая-то мелочь под ногами хнычет…
«Боль», - написали на запотевшем стекле.
Вообще-то, справедливости ради, девчушка хныкала не у кого-нибудь под ногами. Напротив, она специально, дабы никому не мешать (и чтобы не мешали ей), выбрала лестницу какого-то черного хода, куда даже никто не посмотрит. Примостилась на ступеньке бездомным котенком и плакала. В свое, что называется, удовольствие. Дождь, вымочивший ей всю курточку, казался малышке даже кстати: она ведь обещала себе быть взрослой и никогда не плакать. А тут, раз уж совсем не удержаться (ну хорошо, последний-то раз в жизни можно?), можно все будет спихнуть на погоду. Ведь если не разобрать, от чего лицо мокрое – от слезинок или от дождинок – это не считается, правда? И если не расслышать всхлипов из-за шума шин по мокрому асфальту – это не считается тоже.
Сама-то девочка прекрасно знала, сколько и отчего она плачет. Ей причинили Зло. А зло, к слову сказать, было не то что бы большим – мелким, обыденным таким, кухонным. Из семейства тех зол, которые любой из нас делает любому из нас чуть ли не по три раза в день и не замечает этого в силу незначительных размеров самого зла. Но тогда девочка еще не подросла как следует. Она была маленькой. И потому зло было для нее Большим.
Вспомнилось, как все гадко и обидно получилось, и что сейчас она сидит на грязной лестнице, продрогшая, промокшая, уставшая, и еще слезы все никак не кончатся, и что во всем мире до нее никому нет дела – и из глаз хлынуло с новой силой. Девчушка медленно потерла их и без того мокрым рукавом, всхлипнула несколько раз… а когда отняла руку от лица, то увидела над головой край чьего-то большого ярко-красного зонта. «Как герань», - почему-то подумалось девочке. На фоне серого неба он вспыхнул неожиданно и даже как-то странно.
«Встреча», - написали на запотевшем стекле.
Так получилось, что в этот момент по переулку шла не кто иная, как Рем Сейврем. То есть, на тот момент она, конечно, ни для кого не была никакой Рем, а была Анжелой Сверчковой, окончательно расклеившейся и спешащей с работы домой, под теплый плед, с горячим чаем с медом и лимоном и аспирином.
А Рем Сейврем остановилась и раскрыла над девчушкой зонт. И сказала с мягким укором:
- Эх, малыш-малыш, ну что же ты делаешь? Посмотри, ты заплакала нам всю улицу – вон какие лужи! Ох и нахлебаются сейчас воды мои туфли… Ну разве ж так можно?
- А так, по-твоему, - можно?! – крикнула малышка со слезами на глазах, - Разве можно выгонять человека из дома, который считается общим для всех! Разве можно унижать того, кто доверяет! Разве можно с насмешкой отпихивать того, кто всего лишь хотел подружиться!
- Нельзя, - серьезно покачала головой девушка, - И отказывать человеку в больничном тоже нельзя. Видишь ли, малыш, сейчас многое из того, что «нельзя», в мире превращается в «можно». Мне кажется, ничем хорошим это не кончится.
- Мне тоже.
Девочка задумчиво тронула пальцем спицу зонта, словно котенок лапкой клубок. Зонт завертелся алым кругом.
«Надежда», - написали на запотевшем стекле.
- Ну, да что-нибудь придумаем, - Рем простуженно кашлянула и протянула девчушке руку, - А сейчас идем-ка.
- Куда? – не поняла малышка.
- Уф, ну для начала – выздоравливать. Думаю, это нам обоим не помешает. А потом – мы будем строить вместе новый дом. Набросаем нехитрый чертежик на новый, белый-белый и чистый-чистый лист – и построим. И никто никого не будет гнать из этого дома, никто ни над кем не будет насмехаться и злословить. Мы только чуть-чуть постараемся. Все вместе.
Малышка с сомнением поерзала на своей ступеньке. Ей казалось, она здесь недосидела. Недоплакала. Недожалела себя. Но вместе с тем в теплых карих глазах Рем золотилось такая уверенность и такая решительность, что один их взгляд внушал даже не надежду - веру в то, что все будет именно так, как она говорит. И не иначе.
- Ну же, - Рем ласково потеребила малышку за плечо, - Если мы останемся здесь – кто же построит этот новый дом? Никто не начнет строить его за нас. Правда?
- Правда! – звонко и весело воскликнула малышка и ухватилась за протянутую загорелую руку девушки.
«Опыт», - написали на запотевшем стекле.
«Пррравда», - мурлычущим эхом отозвалась зеленоглазая мудрая кошка, откуда-то с теплого сухого подоконника недалекого будущего. Она была довольна тем, как все закончилось. И все же, в оглядке на тот дождливый день и мокрого котенка на лестнице, кошке порой становилось немного жаль. Жаль, что она еще тогда не показала недотепе, как следует выпускать когти, которые, черт же возьми, существуют в лапках не для украшения.
Чтобы сразу вцепиться обидчику в лицо вместо того, чтобы рассусоливать всякие дурацкие компромиссы, попытки примирения и всепрощения.
Чтобы от души полоснуть так небрежно и недальновидно отталкивающие ее руки. На вечную и светлую память.
Чтобы не лезть к этому миру обниматься, а драть его на ленточки, изо всех сил драть когтями, пока не вырвешь себе кусок посочнее.
Смолоду надо учиться таким вещам. Пока в душе не расцвело пустоцветом благородство и не повылезали принципы.